Сердце Дракона. Том 17. Часть 1 (СИ) - Клеванский Кирилл Сергеевич "Дрой" - Страница 10

Борис промолчал. Он никогда не понимал этой логики. Электронное курево, значит — дрянь, а обычное — прям панацея, не иначе. Хотя, наверное, людям просто было необходимо найти оправдание тому, что они медленно, но верно, убивали сами себя.

Она протянула ему сигарету.

Он взял.

Затянулся.

Ничем не хуже табака адептов.

Во всяком случае так его пыталось обмануть подсознание.

— Вы тут давно? — спросила девушка, убирая пачку обратно в сумочку.

— Не знаю, — пожал плечами Борис. Он посмотрел на высоченное, многоэтажное здание, в которое через ворота сейчас уныло тянулись авто сменщиков и врачей. Он даже мог найти окна коридора. Только палату не было видно. Она выходила на город. — Пол жизни. Может чуть дольше.

Девушка снова выдохнула дым.

Рядом остановился следующий автобус.

Они здесь ходили достаточно часто. Бесплатное крыло больницы пользовалось куда большим спросом, чем его «эксклюзивный подход к клиентам, не любящим гласности».

Очередная волна людей с самыми разными эмоциями на лице хлынула к пропускной. Сидящие там охранники, наверное, за свою жизнь видели самые разные истории в глазах тех, кто проходил через них.

Ну и как после этого не обнаружить себя на Рубинштейна?

— Мне иногда тоже так кажется, — она сидела и смотрела на сигарету. Та медленно тлела и дешевый табак сыпался на дорогие ботфорты, а рядом с ними болталась на ветру сумочка, изредка касаясь поверхности лужи. Весь Город в одной этой сцене. — Мама умирает.

Борис промолчал. В такой ситуации меньше всего ждут «сочувствую» или «мне жаль». Потому что это лицемерие.

Не сочувствуют.

И не жаль.

Потому что иначе, если всем сочувствовать и всех жалеть, то всей Рубинштейна не хватит.

Люди — эгоисты. Чужое горе их не трогает и не волнует. Просто потому что иначе проще сразу застрелиться. Присоединиться к тем окнам поэтов, музыкантов, артистов…

— Сука! — вдруг выругалась девушка и, отшвырнув сигарету, откинулась спиной на замызганную пластмассу остановки. — С девятого класса! Больницы тут, в Германии, снова тут, потом в Израиле… И каждое утро сидишь в замирании, ждешь — а вдруг вместо будильника позвонит телефон и скажет — ваша мама умерла.

Хаджар промолчал. Он провел в больнице большую часть своей жизни. Он видел людей, когда их душа выворачивалась на изнанку.

Более того.

Он видел только таких людей.

И еще врачей.

Они часто пили.

В отличии от ребят на пропускной, их контрольный пункт не закрывался на ночь…

— Я уже не помню, когда стала надеяться, что зазвонит именно телефон, а не будильник, — если когда она выходила из автобуса, то её сложно было назвать иначе, чем девушка, то теперь рядом с Борисом сидела женщина. Уставшая. Одинокая. Но еще не сломленная. — Вместо дней рождений, вместо праздников, вместо отпусков. Все время — лишь…

Она потрясла пакетом из супермаркета. Там лежали какие-то фрукты, творожки, немного сока.

— Люблю автобусы, — улыбнулась она, снова доставая сигарету, но так и не прося прикурить. Просто крутила её в пальцах. — там люди…

Он не спрашивал, что с её отцом. Не спрашивал про семью.

Зачем.

По её лицу и так все было понятно.

— Четырнадцать лет умирает она, а прикованной к койке себя чувствую я, — она грустно улыбнулась. В пальцах раскрошился табак из порванной сигареты. — Сука я, да?

Борис затянулся и протянул половину скуренной папироски. Она благодарно кивнула и затянулась. Так, словно делала это в последний раз в жизни.

А потом заплакала. Навзрыд.

Он сидел рядом. Плечом к плечу. Это все, чем мог помочь другой человек. Ты никогда не сможешь взять на себя горе разбитой души. Только попробовать заполнить разрывы своим теплом.

— Ей осталась всего неделя, — прошептала она. — Мама… мамочка…

Она снова заплакала.

Остановился третий автобус. Люди, выходя, резко отводили взгляды в сторону. Прятали их где-то в шнурках на своих ботинках, или в кронах деревьев шепчущего леса, окружившего больницу.

Они не хотели принимать на себя чужое горе.

Своего хватало.

Она проплакала минут десять, после чего достала косметичку, вытерла размазанный макияж и очень умело и быстро накрасилась снова.

— Как я выгляжу? — спросила она с улыбкой.

И пустыми глазами.

Почти стеклянными.

Как у мертвеца.

Борис показал оттопыренный большой палец.

— Вы пойдете? — она кивнула в сторону очереди к пропускному.

— Еще посижу, — ответил Борис, посмотрев на циферблат наручных. — скоро подъедет.

— Кто?

— Кафе на колесах. Там продается тройной латте и шаверма. Простоит до самого обеда. Врачи там иногда берут себе вкусную, но вредную пищу. Всегда хотел попробовать. По рассказам — самая вкусная шаверма в городе.

— А потом утверждают, что мы не бережем здоровье. Лицемеры.

— Именно, — снова кивнул Борис и покосился на урну, полную бычков.

Лицемеры…

— Я пойду, — будто с надеждой произнесла она и постояла еще пару секунд, после чего развернулась и зашагала к пропускной.

Борис посмотрел ей в след.

Даже сейчас его подсознание все еще пыталось кого-то спасти. Интересно, если бы он пошел за ней, то в этом сне чтобы случилось? Они бы оказались на ужине? В одной постели?

Так или иначе, через неделю её мать умрет.

А в тот же вечер с крыши больницы прыгнет уставшая, разбитая женщина тридцати лет… и где-то в полете, где-то между пятым этажом и землей, Борис увидит покой в её пустых, стеклянных глазах.

Пламя погребального костра поднималось все выше и выше. Оно отражалось в почти пустых, едва ли не остекленевших глазах Лэтэи. Иция стояла рядом. Плечом к плечу.

Абрахам выдыхал облачка дыма. Они принимали разные формы, после чего растворялись в ночном небе.

Смертные даже не помнили, почему они сжигали, а не хоронили своих мертвых… И все же его родичи вымерли, а люди распространились по всем тем землям, что никогда не принадлежали им, а теперь…

— Король?

— А? — словно очнулся Абрахам. После чего почувствовал что-то влажное на щеке. Он вытер тыльной стороной ладони. Кровавые разводы на коже. — Старые раны заныли, друг мой.

Гай промолчал.

— Тройной латте и шаверму в обычном лаваше? — переспросил одновременно и водитель, и продавец, и повар безымянного кафе на колесах.

— Ага, — кивнул Борис и положил на прилавок смятую купюру. — сдачи не надо.

— А может в сырном попробуете?

— Нет, спасибо.

— Ну ладно, — пожал плечами довольно колоритный представитель жителей южных гор.

Причем учитывая полное отсутствие акценты, эти самые горы южанин видел только на картинках. Ну может в детстве ездил летом к родственникам. Не более того.

Но бизнесу не мешало.

Только помогало.

Делало и без того вкусную шаверму — еще вкуснее и колоритнее.

Борис опустился на выставленную под навесом небольшую, складную табуретку. Он игрался с зажигалкой Zippo и ни о чем не думал. Может только вспоминал, как целыми годами мечтал попробовать эту самую шаверму.

— Коваль действительно уверен что у него получится, — один из врачей, спустившихся сюда, закурил и отпил кофе из пластикового стаканчика.

Борис даже не вздрогнул.

Нет, он не забыл имя.

Павел Коваль. Человек, который прикрутил к нему нейроинтерфейс. Местный доктор Франкенштейн. Интересно, кем это делало Хаджара? Надо ли ему кричать «Огонь плохой»?

— Вероятность крайне мала, — покачала головой другой врач. Женщина. Из-за косметики и косметолога сложно было определить её возраст. Может те же тридцать. А может и сорок два. — Нервная система пациента атрофирована. И тот факт, что у него зашкаливает IQ не дает никаких надежд, кроме косвенных.

— Исследования предполагают…

— Вот именно, Артур. Они предполагают. А мы пытаемся миновать все промежуточные стадии. Еще даже эксперименты на мышах не получили одобрения, как мы собираемся положить под нож живого человека.