Без воздуха - Загорцев Андрей Владимирович - Страница 1

Вот если у балерины, примы Мариинки и блестящего флотского офицера родится сын, как вы думаете, какая судьба его ждет? Насчет судьбы, это все философия, но в детстве и юношестве призвания обоих родителей попили моей молодой кровушки изрядно. Я был нормальным пацаненком, родился за три года до кончины отца народов Сталина, игрался на палубах малых торпедных катеров и ездил на спинах матросов, дергал ленточки от бескозырок словно поводья. В то же время я уже примерял пуанты и трико, отрабатывал по несколько часов в день у станка.

Матушка моя вышла из простой деревенской семьи, в девять лет осиротела и попала в детский дом, но смогла добиться того, о чем грезила еще в деревне. Она попала на большую сцену.

Отец — потомственный дворянин, и такой же офицер. Дед мой и бабка родили его, вколотили ему в голову стойкое убеждение в том, что он должен стать блестящим моряком и продолжать морские традиции семьи Вяземских, а перед началом войны просто исчезли. Может, сгинули в лагерях или выполняли какое-нибудь задание партии. Это мне абсолютно неведомо.

Папаня мой в сорок первом, шестнадцатилетним салагой, начал вкушать все прелести войны и закончил ее двадцатилетним капитан-лейтенантом, командиром подразделения лихих моряков-разведчиков. Несмотря на авантюрную натуру и выдающиеся физические данные Владимир Тимофеевич Вяземский после окончания различных высших военных заведений женился на блестящей балерине. Она пыталась убедить меня в том, что я не абы кто, а отпрыск от искусства и древней дворянской морской фамилии. В результате я обзавелся двойной фамилией, что весьма было удобно. То я Иванов, то Вяземский. Обе ее части вместе упоминались редко.

За пару лет до моего окончания школы отец был отправлен в длительную служебную командировку в маленький и уютный казачий городок. Там строился мощнейший алюминиевый завод для нужд оборонной промышленности. В одном из его цехов налаживался выпуск корпусов малых высокоскоростных десантных судов. Поле деятельности для отца было обширнейшее. Матери же не имело смысла бросать выступления и гастроли и уезжать в местечко, где не было даже филармонии.

Поэтому я разрывался между Ленинградом и Белой Калитвой, а по окончании девятого класса, согласно обоюдному решению родителей, переехал на юг, к отцу. Тем более что тот, благодаря своей зарплате, премиям и авторским гонорарам за научные работы, смог купить небольшой красивый домишко на окраине.

Вот тут бы мне и забыть про балет, однако не получилось. Даже когда мы переезжали из одного гарнизона в другой, с Северного флота на Черноморский, матушка находила время, возможности и преподавателей, которые выматывали мне все жилы и нервы. Она и в Калитве нашла какой-то кружок бальных танцев в местном дворце культуры металлургов, где я продолжил занятия, срывая вместо бурных аплодисментов ухарские посвисты местных казачат и восхищенные шепотки девчат.

Однако здесь мне нравилось больше, чем в Ленинграде. Благодаря связям отца я устроился в ДОСААФ и вскоре уже имел на счету несколько десятков парашютных прыжков. Вскоре я разговаривал с тем же «Г», что и местные жители, спокойно переплывал речку Северский Донец туда и обратно и ходил стенка на стенку с поселковыми. В драке я весело размахивал ногами и вспоминал кое-какие приемчики, которым меня учили в различных гарнизонах бравые морячки и морские пехотинцы.

Да вот незадача — десять школьных лет вдруг закончились. Отец убеждал меня в том, что я должен поступать в военно-морское училище, а матушка решила, что ее сын посвятит себя балету. Ну а раз она решила — то все, балетные трико и пуанты на ближайший десяток лет мне обеспечены. Мать видела во мне еще одного Мариуса Петипа, отец — курсанта Ленинградского ВМУ им. Орджоникидзе, а у меня за двором уже парни с девками, с семечками и баяном. Девчатам из моего класса очень нравилось когда я танцевал с ними вальс. Тут мне не было конкурентов во всем нашем районе.

Отец думал одно, мать другое, родственники третье. А что же я? А я задумал свое. Не буду говорить, что я делал, как кого обманул. Не интересно. Но в один прекрасный момент, неожиданно для всех, даже для родителей, я пропал. Хотя отец, подозреваю, все прекрасно знал. А может быть, даже посодействовал.

Батайск. Военкомат. Нет чуба, я острижен налысо.

Через десять дней Дальний Восток. Учебка. Здравствуй, морская пехота!

Но на самом деле все оказалось совсем не так, как хотелось бы не только мне. В один день красавцами в черной форме и в беретах того же цвета мы не стали. О принадлежности к флоту напоминали только пряжка с якорем на «деревянном» ремне и тельняшка с темными полосами.

Вот и все флотские атрибуты. Даже вещмешки РЧ — рюкзак чмыря — как у простой пехоты. Не положено нам ни хрена. Курс молодого матроса у нас. Этим все сказано. Романтики абсолютно никакой, и даже моря мы никакого не видим.

С утра изматывающий бег в неподъемных яловых сапогах. Я ведь неплохо раньше бегал — и три километра, и сто метров, не висел сосиской на турнике. А тут как в один день отрубило: ни бегать, ни прыгать, ни подтягиваться. Сам не пойму, что случилось.

Старшина роты, старший сержант-сверхсрочник держится во главе колонны, с первым взводом. Мы бежим в хвосте. Сзади нас подгоняет Хромов, командир нашего взвода. Он сержант, а должность него офицерская или прапорщицкая. Но у нашего сержанта опыт и авторитет в делах воспитания подрастающего поколения морских пехотинцев.

Когда мы прекратим эти бега, никто толком не знает. Плетемся как вялые лошади, отхаркиваясь и задыхаясь, выпучив глаза и еле подымая ноги в тяжеленных сапогах. Сачковать бесполезно. Такого вот сачка понесет его взвод на плечах. Некоторые пытались. Не получилось.

У нас вообще все не так, как мне представлялось. Я кое-что видел в частях морской пехоты. Там здоровенные матросы в черной форме на занятиях играючи ломали кирпичи ребром ладони, ловко стреляли с обеих рук. На марш-бросках они неслись слаженным монолитом, на парашютных прыжках без страха шагали в открытый люк. Сколько раз я бывал на вождении, стрельбах, испытаниях новой техники — уже и не упомнишь.

А здесь все по-другому. Коллектива как такового в нашей роте молодого пополнения еще не образовалось. Ведь мы здесь всего две недели. Знаем соседа по койке и по столу, командира отделения из постоянного состава. А мы — переменный. С утра зарядка — где уж тут знакомится! — потом завтрак. Надо успеть закинуть в себя всю пайку каши да выхлебать кружку чаю. Хлеб с маслом можно дожевывать и на ходу.

А потом понеслось. Все занятия все на бегу. Даже уставы мы изучали в строю, на плацу. Огневая подготовка, тактика все больше ползком или бегом и нескончаемая физика, но совсем не та, что была в школе.

В субботу генеральная уборка. В воскресенье спортивный праздник. Потом можно поспать, раздеться полностью, залезть на шконку под одеяло и дремать до ужина. Но это если командир отделения позволит. Наш сержант разрешал. Мы ему хлопот не доставляли. Слушали его, открыв рот, мчались, куда он прикажет, делали то, что велит.

На меня сержант Синельников обратил внимание, когда всем нам выдали хлопчатобумажное обмундирование, по два подворотничка и рассадили на баночках, то есть табуретках, на центральной палубе. Она же центральный проход, взлетка и т. д. Жизнь у нас пехотная, мотострелковая, но бытовые, обиходные названия все морские. Так же как и мы сами вовсе не рядовые, а матросы.

Синельников объяснил нам, как надо подшиваться, заявил, что делать это нормально, по-морпеховскому, мы будем уже у себя в части, когда туда попадем.

Пока он все это рассказывал, я уже подшился, сидел и клевал носом. Опыт по этой части у меня был весьма впечатляющий. Отец научил. Мы с ним иногда соревновались, кто быстрее подошьет его китель. Мать при этом возмущенно фыркала. Вместо этого вот увлекательного занятия она загнала бы меня на станок или заставила бы вновь и вновь зубрить английский язык, повторять нудные сопряжения и глаголы. Лучший результат у меня был минута сорок секунд. Поэтому новенький хлопчатобумажный кителек я подшил минуты за две.