Ваша С.К. (СИ) - Горышина Ольга - Страница 2

       Граф смотрел на секретаря не мигая. Федор Алексеевич усмехнулся в этот раз одними лишь губами.

       — Вот и уважите вместе с нами град Петра и его творений… Ну-с, приятных вам белых ночей. Будут какие вопросы, обращайтесь. В этом доме с удовольствием предложат дорогому гостю знаменитый русский коктейль — кровь с молоком.

       Посетитель в плаще быстро толкнул своего белокурого спутника к двери, но Федор Алексеевич все же успел бросить им в спину свое коронное, набившее оскомину, прощание:

       — И не забудьте паспорта продлить, коль остаться пожелаете. Петербург, знаете ли, такой город — как глянешь, так умереть во второй раз хочется!

       Как только дверь за посетителями закрылась, секретарь с постным лицом добавил к высокой стопке лист, заполненный до дрожи красивым почерком, и подумал: «Ещё одним мерзавцем в городе стало больше!» Хорошо, что эти двое не говорят по-русски, и ему не надо в тысяче-тысячный раз объяснять, что на слово «мерзавец» не-мертвый кровосос не должен обижаться. Ну совершенно не должен. А, наоборот, просто обязан восхититься глубине русского языка, в котором можно найти замену любому слову — особенно такому противному, как упырь. Ну, правда, ведь нельзя русского упыря называть венгерским словом — вампир!

       Федор Алексеевич нагнулся за корзиной и достал из нее спящей тельце младенца без рук и ног — голова да пузо, вот и все, остальное погодка мятая.

       — Есть замечательное древнее русское слово — мерзавец, произошедшее от слова «мёрзлый», — говорил он нараспев, укачивая Игоря Федоровича, в простонародье Игошечку. — А в холоде для русского человека ведь нет ничего приятного, поэтому мерзавцами окрестили бесчувственных, равнодушных и бесчеловечных человек… Тьфу ты… Людей, то есть упырей, то есть вампиров, то есть их, милых, замечательных кровососов. Другими словами, до морозной дрожи неприятных субъектов. Да, не говоря уже про мерзавок, вернее — мразей…

       Федор Алексеевич опустил спящей тельце обратно в корзинку и заботливо укрыл шаль. Затем запалил свечу, погасил лампу, достал из внутреннего кармана записку и поднес к пламени.

       — Светлана, ты единственная святая душа в этом доме, и он пришел по твою душу, только не знает еще об этом.

       Федор Александрович бросил догорающую бумагу на блюдце и потушил свечу. Затем нагнулся к корзинке, к самому лицу младенца и прорычал:

       — За грехи ты послан мне, не в утешение. Но я с лёгким сердцем беру на душу еще один грех… Ни слова Мирославу, слышишь меня, Игорь Федорович, слышишь?

       Игошенька не открыл глаз, не издал никакого звука, ни вздохнул, ни повел плечиками. В приёмной Фонтанного дома было тихо, как в омуте перед бедой. Неотвратимой.

       Федор Алексеевич обошел стол и нагнулся за лежащей на полу черной перчаткой, чтобы бросить на стол поверх бумаг. Затем вынул из внутреннего кармана пиджака часы: до возвращения княжны Светланы оставалось два часа. Белые ночи лишали нечисть возможности точно определять время, зато все остальные способности оставались при них. Например, забирая подписанную бумагу, незаметно стянуть с рассеянного посетителя перчатку или написать чужим почерком записку и затем без зазрения совести спрятать на груди.

       — У меня есть только два часа, — пробормотал Федор Алексеевич и шагнул к двери, из которой совсем недавно выпроводил домовенка.

       За два часа, если захотеть, можно поставить с ног на голову весь Петербург. Нагородить такого, что даже Атлантам не под силу будет навести к утру порядок. Но он сделает все тихо и своими силами. И так бедные Атланты вконец обессилели, и теперь серое небо над Петербургом всегда было слишком низким. Оттого, должно быть, и высокие помыслы столичных жителей в веке двадцатом стали воплощаться в какие-то слишком приземленные свершения. Так и до революции недалеко, а там, глядишь, и до войны… Впрочем, от войны Федор Алексеевич бы не отказался. Шашкой махать оно сподручнее, чем учет кровавых мертвых душ вести.

       Да уж, четырехсотлетнему упырю слишком вредно философствовать после напряженной рабочей ночи. Это грозило настоящим английским сплином, быстро перетекающим в исконно русскую хандру в самой ее, что ни на есть, тяжелой форме. Потому секретарь с чужого бренного бытия решил переключиться на выполнение задуманного и, отворив дверь, тихонько свистнул.

       — Что изволите, милостивый государь Федор Алексеевич? — тут же вырос перед ним во весь свой маленький рост домовенок.

       — Князя зови. Скажи, что княжна снова с сизым голубком упорхнула.

       Домовенок поднял на него огромные удивленные глаза.

       — Помилуйте, Федор Алексеевич…

       — Исполняй, что велено! — процедил сквозь зубы княжеский секретарь и вернулся за стол.

       Запустил холеные пальцы в свои крутые черные кудри и задумался о делах совсем уж бренных: «И чем только этот трансильванский оборотень моет голову? Уж явно не яйцом и ржаным хлебом!»

       Однако долго сокрушаться о древних проверенных средствах по уходу за волосами не пришлось, потому как резко распахнулась внутренняя дверь, и в приемную ворвался кроваво-красный плащ, а за ним следом уже и его хозяин — князь Мирослав собственной персоной. Богатырь земли русской с голубыми глазами, светлыми до плеч кудрями, аккуратной бородкой и жемчужной серьгой в ухе.

       Княжеский вид привел секретаря в изрядное замешательство. Когда князь обряжался во все древнерусское, светские манеры века девятнадцатого сменялись соответствующим наряду поведением. Недолго думая, Мирослав схватил секретаря за кудри и вырвал из кресла.

       — Федька! Сейчас тебя полынью отстегаю! Где дочь моя? Отвечай!

       — В «Бродячей собаке» с Сашкой! — тут же выпалил секретарь, пытаясь осторожно разжать княжеские пальцы, но те лишь сильнее стали тянуть его за волосы от стола. — Да пусти ж ты меня, Мирослав!

       — Сама без спросу ушла али кто отпустил? — прорычал князь в бледное лицо секретаря. — Позабыл мой наказ с дочери глаз не спускать? Позабыл, спрашиваю?

       — Мать у нее для слежки есть! И нянька! А мое дело грамоты проезжие выдавать!

       — Да какая ж это мать?! — еще громче зарычал Мирослав, склоняясь чуть ли не к самому носу секретаря. — Нет у нее матери! Никого нет! И Родионовна в конец из ума выжила. Только кружку мою перепрятывать горазда. Один ты у Светланы остался, никого больше нет у нее…

       — У меня Игорушка теперь есть, — вырвался наконец Федор Алексеевич из княжеский хватки и ткнул пальцем в замотанную корзинку. — Не до княжны мне нынче, Мирослав. Дел по горло… Да еще сказки из своего «Географического общества» мне навязал…

       — Ты мне зубы-то не заговаривай да околотнем не прикидывайся, уж московский изворотливый! — рычал князь, выхватывая из рук секретаря записку, которую тот ловко вытащил из кармана, когда понял, что беда миновала.