Книга алхимика
(Роман) - Уильямс Адам - Страница 3

Через три дня в дверь дачи постучали. На пороге стояла его стенографистка, сеньора Арисцабаль. Увидев своего начальника, она разрыдалась.

— Сеньор… сеньор Пинсон… Это такой ужас… Вы даже представить себе не можете…

— Объясните мне, что стряслось? Что на этот раз натворил Негрин?

— Да я не о Валенсии, — махнула рукой стенографистка, — я о Барселоне. Последние три дня и три ночи в городе шли бои. Мы только вчера вечером во всех подробностях узнали о том, что там произошло, и потому я сегодня утром первым делом помчалась к вам.

— Что случилось в Барселоне? — помертвев, спросил Пинсон. — Они попытались разоружить анархистов и каталонцев?

— Ночью арестовали всех руководителей-анархистов. Тайная полиция забрала их и увезла куда-то в грузовиках. Больше о них никто ничего не слышал.

— А что ополчение? — спросил министр, не в силах скрыть волнение в голосе.

— Они подняли мятеж, сеньор. В городе идут бои. Люди говорят: мало нам одной гражданской войны, так теперь началась и вторая, — Арисцабаль оттерла платочком слезы.

— Так в чьих руках сейчас город? — в отчаянии вскричал Пинсон.

— В руках коммунистов, сеньор. Я думаю, они приготовились к этому заранее. Они хотели выманить их на улицы — я про анархистов, каталонцев, троцкистов… Чтобы одним махом уничтожить всех сразу. У них танки, сеньор. Они ждали за городом. А у ополчения только ружья, да сооруженные на скорую руку баррикады.

— Рауль? Где Рауль? — он потряс ее за плечи.

— Сеньор… — не в силах вымолвить ни слова, женщина снова заплакала.

Пинсон тяжело опустился в кресло.

— Он… он наверняка отважно сражался… — наконец произнесла стенографистка. — Они нашли его на одной из баррикад. Практически последней из тех, что им удалось взять. О нем написали в газетах… Мол, он был одним из главарей мятежа… Он был такой… такой молодой…

— Ему шел двадцать шестой год, — Пинсон вцепился в волосы и принялся раскачиваться вперед-назад.

Пинсон кинулся сломя голову в Мадрид, но, несмотря на всю спешку, опоздал. Его невестку Юлию арестовали на ее квартире через три дня после гибели мужа. Их шестилетнего сына Томаса забрала тайная полиция.

На протяжении всего следующего месяца коммунисты упрочивали контроль над испанским правительством. Силясь отыскать невестку и внука, Пинсон пустил в ход все свое влияние. Юлию найти не удалось. Она пропала без следа. С Томасом повезло больше. След вывел на сиротский приют, расположенный среди пыльных равнин неподалеку от Альбасете. Там Пинсон и нашел мальчика.

Возвращаться в Валенсию он не хотел. Из-за мятежа в Барселоне Ларго Кабальеро вынудили уйти в отставку, и премьер-министром стал Негрин. Для проформы Пинсон написал и ему, еще раз подтвердив, что уходит в отставку. Затем он взял с собой Томаса и отправился в северо-восточную Андалусию. Там, в Агва-Верде, у подножия гор Сегура, его ждал старый дом и преданная служанка Лупита, долгие годы хранившая верность его семье. Вместе с ней он занялся воспитанием Томаса.

Пинсон подумывал о возвращении в науку. В истории Реконкисты, войны, вернувшей принадлежавшую маврам Андалусию в лоно христианской церкви, по-прежнему оставалось много белых пятен. Его ждали арабские словари и тексты, львиную долю которых он перевел лишь частично, когда писал свою первую монографию по истории. Теперь Пинсон много времени проводил на воздухе, возделывая сад у дома. Конец великим свершениям, теперь можно заняться деревьями и цветами. Плевать на все. Его заботит только внук.

Аккуратно ступая, так, чтобы никого не разбудить, Пинсон еще до рассвета покинул пределы своего имения и, не торопясь, пошел по дороге, вдоль которой росли кипарисы. Его путь лежал через спящий городок и оливковые рощи к одинокой скале, вздымавшейся подобно острову над клубившимся у земли туманом. Забравшись на самую вершину, Пинсон вытянул длинные ноги и сел, прислонившись спиной к гладкому камню. «Хорошо, что захватил с собой куртку», — порадовался он. Несмотря на то что наступило лето, в высокогорье порой бывало прохладно. Устроившись поудобнее, Пинсон, как обычно, принялся ждать рассвета.

Сперва на горизонте проступил горный хребет Сьерры. Самый его верх покрывал снег, отчего казалось, что вдалеке пролегла ровная белая тонкая полоса, отделявшая окутанную сероватыми предрассветными сумерками долину от неба — пелены, сотканной из бархатного мрака ночи и украшенной одиноко поблескивавшей Венерой.

Пинсону никогда не удавалось ухватить тот самый момент, когда тишина внезапно растворялась в пении птиц. Миг, другой — и к щебетанию одинокой птахи незаметно присоединялся целый хор. К этому моменту Пинсона переполнял восторг от созерцания чуда: первые лучи солнца окрашивали снежные вершины розовым и на смену серости и мраку ночи в мир снова приходило ослепительное многообразие цветов. Постепенно из тьмы проступали склоны гор: сперва — розовато-лиловые, потом, по мере того как утро вступало в свои права, становившиеся янтарными и бледно-желтыми.

Однако пока у подножия гор, там, где раскинулся лес, по-прежнему царила тьма. Властвовала она и в долине, укутанной густым туманом, который клубился, словно дым от костров.

Тем временем в небе начинали формироваться облака — розовые, полупрозрачные; им пока еще было очень далеко до величественных пышных белых замков, которые будут царствовать в небе днем. Пока еще безбрежно-голубое небо было чистым, оно словно с нетерпением ожидало солнца, неторопливо поднимавшегося из-за Сьерры. Пинсон слышал, как за его спиной постепенно пробуждается деревня. Вот застучали копыта — это Эмилио выводил из загона ослов. Засвистел, подзывая пса, Франциско, загремела горшками Хасинта…

Пинсон ждал второго чуда, регулярно случавшегося каждое утро. Окутывавший долину туман начинал постепенно рассеиваться; его напоминавшие дымы костров клубы сгущались над бесчисленными низинками, и потому казалось, что их становится все больше — сотни, тысячи, что они обложили, словно осадная армия, какой-то гигантский сгусток темноты, незаметно приобретающий форму города. Еще один миг — и из мрака вырвался шпиль собора Святого Иакова, а за ним и крыша с мощными контрфорсами. Белоснежный мрамор ярко сверкал на солнце, и несколько мгновений казалось, что собор висит в воздухе над туманом, будто ниспосланное Всевышним видение Царствия Небесного.

Видение растаяло. Показались и другие здания: заурядные, ничем не примечательные домишки, которые можно встретить везде в испанской глуши — они словно нивелировали величие собора. Ощущение сопричастности Божьему чуду исчезло так же быстро, как и появилось. Как по мановению волшебной палочки дивный град снова превратился в скучный провинциальный городок.

Пинсон почувствовал шеей первые горячие прикосновения солнечных лучей. Представший перед ним пейзаж, еще недавно казавшийся акварельным наброском, приобрел солидность и четкость написанной маслом картины. Долина превратилась в шахматную доску, на которой аккуратные квадратики пшеничных полей перемежались с фруктовыми садами. Изумительный аромат зарождающегося дня быстро вытеснили куда более прозаичные едкие запахи компоста, навоза и чернозема. Пинсон вздохнул. Впереди его ждал еще один знойный день, столь типичный для андалусского лета.

Он думал, как это часто случалось в последнее время, о Рауле, вновь и вновь возвращаясь к тому дню, когда он отправился в Барселону накануне мятежа. Что изменилось бы, отправься он в казарму к сыну? Смог бы он предупредить Рауля об опасности? Уговорить его уехать? Смог бы он сделать хоть что-нибудь, что спасло бы сыну жизнь? Пинсон знал, что Рауль никогда в жизни не совершил бы бесчестного поступка, знал, и все же продолжал мечтать. Он тосковал по сыну. Страшно тосковал.

Беда заключалась в том, что у Пинсона было время на встречу с Раулем, но он уклонился от нее. Как же он сейчас об этом сожалел! После беседы с советским генералом Пинсон никак не мог избавиться от ощущения, что он словно извалялся в грязи. Что он ответил бы сыну, если бы тот спросил его о войне? Пинсон сгорел бы со стыда. Тогда он был слишком занят политическими играми. И ради чего?