Укротить ловеласа (СИ) - Сойфер Дарья - Страница 31

— А что если, — Игорь поставил бокал и заговорщически улыбнулся, — я стану вашим клиентом? Что скажете, Надежда? Не хотите заключить контракт со мной?

— Вот, значит, как? Удар в спину? Не ожидал от тебя, Надя, не ожидал!

Она знала, что рано или поздно ей придется столкнуться лицом к лицу со своим главным страхом по имени Платон Барабаш. В детстве старший брат пугал ее бабайкой, и она подолгу не могла уснуть ночами, вслушиваясь в каждый шорох. Теперь же выдуманную бабайку сменила вполне материальная Барабашка, и Наде часто слышались шаги Платона на лестнице или мерещился его силуэт в толпе. Всякий раз это оказывалось игрой воспаленного воображения, но только не сейчас. Он стоял прямо перед ней и крепко держал чуть повыше локтя. Пальцы, натренированные многолетней игрой на виолончели, сомкнулись кандалами, а сам Платон, подкараулив Надю у подъезда, будто какой-нибудь наемный киллер, опасно нависал над ней. И она не понимала пока, чего боится больше: что он убьет ее или опять поцелует.

— А в чем проблема? — выпалила она и сжала губы поплотнее на всякий случай.

— В Москве тысячи музыкантов! — процедил Платон. — Ты-ся-чи! И из всех ты выбрала именно Игоря?! Что я тебе такого сделал?!

И почему в музыкальном сообществе тесно, как в пчелином улье? Слухи распространяются с такой скоростью, будто все сидят в общем чате, будто в каждом оркестре есть свой крот или всевидящее око большого брата. Один на третьем пульте сфальшивил, и уже весь город знает, кто не тем местом берет инструмент.

Надя оформилась как самозанятая всего три дня назад и только вчера подписала контракт с Игорем. Да, сомневалась, да, рискованно, но разве небольшой риск стоит того, чтобы всю жизнь жалеть об упущенной возможности заниматься любимым делом и ни от кого не зависеть?

— А ты все такой же, — Надя окатила Платона концентрированным презрением. — Думаешь, все вертится только вокруг тебя?

— Ты знала, что я его не перевариваю! Что, кончились на конкурсах лауреаты? Мало осталось талантов? Надо было взяться за эту занудную посредственность?

— Ну, конечно, — фыркнула Надя и отдернула руку; кожа до сих пор горела после его прикосновения, словно держал ее плетьми ядовитого плюща. — Куда ему до тебя!

— Ты что, не понимаешь? Он же спланировал это с самого начала! — гневно засопел Платон. — Он использует тебя, чтобы мне насолить, это же очевидно! Долбанный манипулятор, всегда добивается своего.

Это Наде, разумеется, приходило в голову. Прежде, чем браться за Игоря, она провела собственное мини-расследование. Ей было интересно, откуда растут ноги у этой конкуренции, если не сказать вражды, ведь нет такого, что все виолончелисты друг друга ненавидят с первого взгляда, как две девицы, пришедшие на вечеринку в одинаковых платьях. Напротив, струнники обычно дружны. Да, посмеиваются над медлительными контрабасистами, да, шутят, что альты выдают тем, кто справился со скрипкой, но все же придерживаются негласной солидарности, если не претендуют на одно и то же место в хорошем оркестре.

Платон и Игорь учились вместе, в классе одного педагога, что, по идее, должно было их сплотить еще сильнее, а потому Надя предпочла для начала выяснить, что между ними произошло. В конце концов, она собиралась принять судьбоносное для себя решение и не хотела очутиться на неправой стороне.

Ей повезло: Игорь ничем не запятнал свою карму. Во всяком случае, по отношению к Платону. Не уводил у Барабаша девушку, не таскал струны, не портил ноты. Как оказалось, вся его вина была лишь в усердии.

Надя специально съездила в консерваторию к профессору Эрлиху. Тот неохотно запустил ее в кабинет, пропахший канифолью и ветхими нотами, но, узнав, что она была агентом Платона и работала на самого Воскобойникова, оттаял, усадил на скрипучий стул и включил маленький, пожелтевший от времени чайник.

— Знаете, я всегда делю учеников на две категории, — просипел Эрлих и узловатыми от артрита пальцами подцепил из вазочки карамельку. — Таланты и трудяги.

Такое разделение Надю не удивило: она давно заметила, что есть люди, которым все дается с легкостью, будто они не сами идут по жизни, а их подталкивает кто-то свыше. Сама она к таким никогда не относилась, и с толикой зависти поглядывала на везунчиков вроде Платона. Казалось, виолончель сама пела в его руках, ему словно и не надо было прикладывать усилий. Нужный звук извлекался сам по себе, а она вот драконила скрипку, первые года три царапая барабанные перепонки окружающим. Старалась, высунув язык, сражалась со смычком, гоняла гаммы до вмятин на кончиках пальцев. А толку? Ее ни разу не пустили на концерт солиднее классного вечера. Залы она видела только из второго ряда школьного хора, но в этом не было никакой ее заслуги: в хор брали всех, а особо «талантливых» вроде нее просто просили слишком не высовываться.

Сколько Надя себя помнила, ее учеба не имела никакого отношения к искусству, напротив, всегда была попыткой доказать учителю, что она не профнепригодна. Тщетной попыткой. И когда профессор Эрлих спросил, кого, по мнению Нади, он больше выделял из своих учеников, — талантов или трудяг, — Надя не сомневалась ни секунды.

— Талантов, — кивнула она со знанием дела. Таких, как Платон, всегда проталкивали вперед, такими всегда гордились больше.

— Ошибаетесь, — Эрлих с трудом поднялся и разлил кипяток по расписным фарфоровым пиалушкам.

— Но почему?

— Талант — это не заслуга, а данность. У людей одаренных всегда есть соблазн расслабиться и остановиться в развитии.

— Но ведь у Платона такой звук… — растерялась Надя.

— У него и инструмент отличный, — Эрлих медленно поднес ко рту пиалу и шумно отхлебнул. — Но он вел себя так, будто делает мне одолжение, что учится у меня. Он уже пришел звездой, позволял себе опаздывать, спорил, играл по-своему, не слушал, что ему говорят. А Игорь… — взгляд Эрлиха потеплел. — Он себя сделал сам. Вы знаете, что он из очень бедной семьи?

— Нет.

— Им никто не занимался так, как Барабашем. Его матушка, уж простите, сидит у меня в печенках.

Надя не сдержала улыбку: она живо представила, как часто наведывалась в консерваторию Римма Ильинична.

— Игорь Заславцев — самый старательный из всех, кто у меня учился, — продолжил профессор Эрлих. — Да вы пейте, пейте, — он указал на нетронутый Надин чай: она так заслушалась, что забыла обо всем остальном. — Игорь и мечтать не мог о консерватории, его отец — учитель ОБЖ в школе, мама — продавщица. Семьи более далекой от музыки невозможно себе представить. А он пробился… Как росток сквозь асфальт. Наблюдать за ним было удивительно. Он читал все, что я ему приносил, слушал все записи, которые давал. Ходил на концерты, учился у лучших. Мне рассказывали другие студенты, что он мог последние деньги потратить на билет, а потом сидеть впроголодь.

Надя уронила челюсть от удивления. Игорь казался ей классическим отпрыском интеллигенции. И одевался с иголочки, и за внешним видом своим следил, и за речью. Не позволял себе «тыкать», разговаривал так, будто ему вместо колыбельных читали Канта. И если раньше снобизм Заславцева вызывал у Нади легкое раздражение, то теперь она видела в Игоре себя. За одним лишь исключением: в свое время она сдалась и отказалась от музыки, Игорь же дошел до конца.

— Он занимался часами. Неважно, как он при этом себя чувствовал. Помню, как-то прямо на уроке — бац! — и свалился в обморок, — глаза Эрлиха повлажнели от воспоминаний. — Я его тронул, а он весь кипит. Температура была под сорок, а он все равно пришел и инструмента из рук не выпустил.

— Фантастика… — искренне восхитилась Надя.

— Вот-вот! — закивал профессор с таким энтузиазмом, что Надя не сразу поняла, радуется он или это приступ болезни Паркинсона. — Я сразу понял, что он по-настоящему горит музыкой. И вложил в него все, что мог. На его окончание первого курса я половину зарплаты потратил, чтобы купить ему концертные туфли. Тогда мы еще не получили грант, ставки были крошечными, супруга даже уговаривала меня перебраться в Лондон, там наша струнная школа всегда котировалась…