Долг и верность (СИ) - "Малефисенна" - Страница 22

Мы молчали долго. И эта тишина становилась давящей. Как назло, вокруг вообще не было звуков. Никто не ругался, не топал по скрипучим половицам лестницы. Не кричал… Я видел, что она хотела получить ответ на свой вопрос, но как рассказать о том, что так долго мучило и убивало изнутри, заставляя выть и сбивать в кровь костяшки? О том, что сломало меня десять лет назад. Я не смогу говорить так же бесстрастно, как говорила она об одной из своих ошибок. И не смогу принять отсутствие ее реакции на мою историю. Но то, о чем я никому никогда не говорил, просилось наружу. И я сдался.

— Наш отец распорядился указать в бумагах имя будущего Императора. По предположениям приближенных, им должен был стать я, как обладатель более мощной, Темной, силы. Хотя Ясон был старше, и он всегда хотел этого больше меня, но у него был не тот характер… — голос захрипел, и я растерянно закрыл глаза, пытаясь прогнать воспоминания. — Отцу не нравилось, что брат проявлял эмоции в любых ситуациях, переговорах, даже в поединке. И не мог догнать по силе меня. А потом отец заболел. Я не мог помочь ему: возраст брал свое, Природа брала свое. И в тот день, когда ему стало чуть лучше, я… я просил его передумать. Дать Ясону шанс стать тем, кем он хочет быть. Говорил, что он достоин не меньше моего. Но отец не слушал. Мы тогда очень сильно поссорились. И тот разговор, — я прикусил губу, выгоняя из памяти ту картину. Императорские покои с высокими белыми потолками, украшенными мозаикой, кровать с оранжевым атласным балдахином, на которой полулежал отец. И ярость, с которой он смотрел мне в глаза за то, что я посмел идти против его воли.

— Я ни о чем не жалел сильнее, потому что он стал последним. Я знал, что время его смерти медленно подходило, но не думал, что не успею попрощаться и попросить прощения. Через несколько часов отец умер, а потом за мной пришли. Брат обвинил меня в убийстве, — я впился поломанными ногтями в кожу предплечья через тонкую ткань рубашки и тихо зашипел. Даже сейчас не верилось, что все это происходило на самом деле. — Он столько всего наговорил, кричал, пока меня тащили в подземные камеры. Что разочарован во мне, что ненавидит, что заставит заплатить за смерть отца. А я ничего не мог понять, не слышал даже, пытаясь как-то… это… — голос не слушался: дрожал. Пришлось остановиться. Только сейчас я заметил, что под пальцами левой руки расползалась прорванная ткань. — Почему мой родной брат, из-за которого и произошла ссора, думает, что я стал предателем и отцеубийцей ради того, чтобы занять его место. Но я никогда этого не хотел! Уже потом, когда мы остались один на один в тесной камере пыток, я начал понимать. Не поверил. Но убедился в правде, когда брат вытащил из огня раскаленное тавро. Он был предателем. Он воспользовался моментом, чтобы обвинить меня, и убил. И ничуть не жалел об этом. Наслаждался. И я… я хорошо помню свой крик, и то отчаяние, которое… — мне не хватило сил найти подходящее слово, чтобы описать ту боль, немыслимую боль, проедающую насквозь. — А он смеялся, ставя это клеймо предателя на моем лице, и говорил, как рассказал обо всем матери. Говорил, что она хочет моей смерти. Думаю, в этот момент он не лгал, а я понял, что больше ничего не могу. Что я никто, что нет у меня больше ни семьи, ни имени, ни будущего. Он сказал, что хочет… отомстить за то, что я всегда был первым, прежде чем подписать смертный приговор. Мой родной брат.

Мне была невыносима мысль о нашем родстве. Самый близкий человек отнял у меня все, чем я дорожил. Как я мог не заметить, что за братской любовью он прятал черную зависть? Мне опять стало больно, как не было больно от голода или ударов бича. И опять вина забилась где-то внутри за то, что я посмел забыть свою главную и единственную цель — возмездие. Но я забыл, иначе не выжил бы даже в первые сутки после тех событий. А теперь насильственное возвращение изламывало все тело в поисках эмоционального выхода. Но я не мог ни ударить, ни сломать, ни даже закричать. Оставалось только сжимать челюсти, до крови прикусывая язык. Нужно было заставить себя договорить.

— Я как будто сломался изнутри и ни на что больше не реагировал. Даже не помню, как кто-то вытаскивал меня из пыточной, умоляя бежать, пока не стало поздно. Я тогда даже не думал о мести. Мне кажется, тогда я вообще ни о чем не думал.

Я замолк. Слишком тяжелыми оказались воспоминания. Неверие, страх, боль, пустота, побег. Караван работорговцев, на который я нарвался в предгорье. О том, что было потом, я предпочел не вспоминать.

Но воспоминания все равно всплыли. Показательные порки, попытки сломать и подчинить, унижения, бесконечные часы работы под солнцем, убийства и кровь таких же рабов, как я, на моих руках. Бесконечная череда господ, их заплывших довольных лиц, потных и липких рук, ощупывающих тела, как бездушное имущество. Десять лет унижений, вынужденной покорности и боли. Боли, боли, боли.

— Как ты с этим живешь? — ее голос стал тихим, с каким-то надломом. И я оторвал взгляд от пола. Если раньше я чувствовал толстую глухую стену, за которой она прятала эмоции, то сейчас ее не было. В глазах женщины была только смертельная усталость, уголки губ опустились вниз. Сейчас она показалась мне намного моложе, даже несмотря на морщинки вокруг глаз. Не больше тридцати.

Я выдохнул и попытался выдавить из себя улыбку.

— А разве я живу?

Эвели

Решение было принято. Единственно правильное решение, и от этого сразу стало легче. Появилась реальная цель, ради которой стоило рискнуть.

Ариэн после нескольких часов медленной регенерации выглядел намного лучше: бледность с его лица почти исчезла, круги под глазами стали не так заметны, и почти абсолютная темнота надвигающейся ночи играла нам на руку. О его или моем прошлом мы больше не разговаривали — только о предстоящей встрече с потенциальными союзниками.

Несмотря на отсутствие возможности вторгнуться в его разум или просто подглядеть, я четко чувствовала источающуюся тревогу, но намеренно не придавала этому значение. Пусть думает, что я во всем уверена и без оглядки и сомнений готова в случае неудачи пожертвовать собственным будущим.

Максимально отстраненно я старалась помочь Ариэну сбрить щетину, чтобы он соответствовал — в любой ситуации, когда необходимо заявить о себе, — холеным и одетым с иголочки воинам Тайной Службы. Раздобыть для него официальную одежду Службы тоже не составило труда: у Арона был почти такой же размер, так что форма не висела и не стягивала движения. А дальше оставалось только надеяться, что никто не задаст вопросов насчет недостаточности охраны для одного ценного пленника.

Часть ночи пришлось потратить на попытки поставить Киана на ноги после не самого слабого избиения. Ребра, к счастью, оказались целы, но очень пугала опухшая ближе к запястью рука и заплывший глаз. Каким-то чудом Ариэн своим прикосновением чуть улучшил состояние Киана: тот сразу задышал ровнее и полной грудью, как будто из нее только что вытащили мешающий вздохнуть наконечник стрелы. Но, судя по последовавшей и не самой приятной реакции организма Темного, отдал часть своей и без того мизерной силы. Высокая цена, учитывая сегодняшнюю необходимость действовать в полную силу, но более эффективный вариант, чем компрессы из толченых трав для снятия боли и отеков. На это у нас не было времени.

Мы бы не смогли проскочить незаметно через караульных, выставленных по моему приказу, но по прихоти куратора. Поэтому пришлось разыграть это небольшое представление. Вначале крик Киана, достаточно настоящий, чтобы Рич и Арон поверили в мои намерения наказать за предательство. Потом смесь из корней пиона и валерианы, заваренная в чай братьям, чтобы они на эту ночь не стали помехой. Если план сработает, мы незаметно вернемся еще до их пробуждения.

Киан хорошо вжился в роль заключенного: громко дергал тяжелые цепи, на вид наглухо защелкнутые на его запястьях, склонил голову и сгорбил широкую спину. И, честно говоря, многочисленные ссадины на лице достаточно меняли внешность, чтобы зоркий глаз не усомнился в его статусе пленного. Из караула в лицо и на близком расстоянии Киана видел только самый младший из солдат. Но на всякий случай пришлось перекрасить его светлые волосы сажей. Вышло вполне естественно.