Казань (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 47

Возница взмахнул кнутом, лошади выбрались на проторенную дорогу, пошли быстрее.

– Но есть, есть Бог на земле! – Прокофий сплюнул в снег – Когда пошли прелестные письма от Петра Федорыча, заступника нашего, да поехали казачки его по деревням – поднялись зубовские, взялись за топор.

– Неужто погиб, Василий Николаевич?? – Радищев плюхнулся обратно в сено.

– Как есть погиб. Схватили его мужички, да привязали за ножки к двум склоненным березкам.

– Ох ты Боже мой!! Ужас какой.

Радищев выскачил из саней, вытер снегом разгоряченное лицо. Пошел рядом по сугробом проваливаясь. Прокофий придержал лошадей – Барин, садись, застудишься!

Радищев упал в розвальни, стал смотреть в синее-синее небо. Говорить не хотелось – дальше ехали молча.

Дома Радищева приняли радушно. Отец устроил торжественный ужин, долго расспрашивал о жизни в столице. Но уже на следующий день Александр заскучав, принялся наносить визиты соседним помещикам.

Всё это были дворяне, отбывшие военную или штатскую службу и теперь угрюмо сидевшие в усадьбах за своими заборами. Многие находились в отъезде во времена бунта – вернулись на пепелище, другие потеряли родственников. Теперь они с ненавистью говорили о крестьянах:

– Вся и пугачёвщина с чего началась? Обрастать стал народ жиром. Мужика-то надо держать впроголодь, по воскресеньям в церковь водить, по субботам на конюшню – плёточкой постегать. Вот и будет тишина. Яицкие-то казаки оттого и взбесились, что воровство их прежнее прощалось.

Из окрестных помещиков один Николай Петрович Самыгин был исключением. Он некогда служил в одном из гвардейских полков, потом уехал в Париж и вернулся оттуда в своё большое имение. После смерти отца Николай Петрович построил великолепный дворец, в котором находился кабинет с огромными окнами, названный им «Парнасом». Кабинет был заставлен французскими книгами и украшен бюстами Вольтера и Руссо.

Когда Радищев приехал к нему в гости, он застал хозяина за переводом известного стихотворения: «О Боже, которого мы не знаем…».

Подали французское вино. Гость и хозяин сели у камина.

Самыгин, изящный, не старый ещё человек, в элегантном сюртуке, коротком пудреном парике, шёлковых чулках и лаковых туфлях, заложив ногу на ногу и пригубив бургундского, сказал со вздохом:

– Знаете, дорогой Александр Николаевич, я никак не могу примириться с отсутствием человеколюбия у здешних дворян. Осенняя грязь, грубость нравов, невежественные соседи, кои век свой проводят в пьянстве, забавах с крепостными девками и сплетнях… О мой Париж, с его голубым небом, уличным весельем, изящными женщинами, балами и театрами!.. А французские энциклопедисты с их светлым умом!..

Радищев молча пожал плечами.

Самыгин сделал недоумевающий жест:

– Неужели вы не разделяете идей французских энциклопедистов?

Радищев усмехнулся, допил свой бокал, поставил его на маленький, красного дерева столик:

– Я, конечно, полностью приемлю идею свободы, равенства и братства людей. Я противник крепостного права!..

Самыгин от удивления раскрыл рот и уставился на соседа. Радищев продолжал:

– Но я считаю, что освобождение крестьян в России и переустройство империи в могучее и свободное Российское государство, основанное на братстве народов, должно идти нашим собственным путём. Я против подражания Западу. Во Франции великие люди, подобные Вольтеру и Дидро, непрестанные преследования терпят от короля и властей французских, и там пока не меньше свинства, чем в нашей крепостной России…

Самыгин стал бледнеть и даже потерял дар речи.

– То есть как свинства?.. – произнёс он, заикаясь.

Радищев стал раздражаться.

– Самого обыкновенного, сударь. Крестьяне французские, пожалуй, ещё в худшем положении, чем наши. Губернаторы – первые воры. Париж – вертеп, где всё снаружи блестит, а внутри сгнило, где по ночам грабят и убивают за франк. Да позвольте вам доказать фактами…

Радищев вытащил из кармана маленькую тетрадку, в одну восьмую листа, в серой обложке:

– Вот, пожалуйста, это рукописные копии писем Дениса Ивановича Фонвизина из Парижа и Ахена к Петру Ивановичу Панину. Переслали мои добрые друзья.

– Добрые друзья – это масоны? – проницательно заметил Самыгин.

– Да, это мои новые братья! – с вызовом ответил Радищев – Так разрешите зачесть?

Хозяин дома кивнул, раскурил трубку.

«…грабят по улицам и режут в домах здесь нередко” – начал читать Александр – “Строгость законов не останавливает злодеяний, рождающихся во Франции почти всегда от бедности, ибо, как я выше изъяснялся, французы, по собственному побуждению сердец своих, к злодеяниям не способны и одна нищета влагает нож в руку убийцы. Число мошенников в Париже неисчётно. Сколько кавалеров святого Людовика, которым, если не украв ничего выходят из дома, кажется, будто нечто своё в Доме том забыли».

– А вот еще – Радищев перелистнул:

«Мнимой свободы во Франции не существует: король, не будучи ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы. „Lettres de cachet“ – суть именные указы, которыми король посылает в ссылки и сажает в тюрьму, по которым никто не смеет спросить причины и которые весьма легко достаются у государя обманом, что доказывают тысячи примеров. Каждый министр есть деспот в своём департаменте. Фавориты его делят с ним самовластие и своим фаворитам уделяют. Что видел я в других местах, видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтобы каждый был тиран или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги безрезонные, частые и тяжкие, служат к одному обогащению ненасытных начальников; никто, не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Надобно тотчас выбрать одно из двух: или платить, или быть брошену в тюрьму».

Самыгин развёл руками:

– Стало быть, я вижу, вы всё-таки отрицаете влияние французских энциклопедистов, коих даже её величество, государыня императрица, высоко почитает.

Радищеву надоело спорить, он махнул рукой и спрятал тетрадь в карман.

– Не отрицаю сего благотворного влияния на многих особ во всём мире и у нас. Но не Вольтер и Дидро создадут новый свободный век во Франции, а уже тем более в России…

– А кто же, позвольте вас спросить?

– Да сам народ, – спокойно сказал Радищев, – низвергнет короля и устроит своё правление…

Хозяин встал, ноги его плохо слушались…

– Знаете, сударь, – сказал он тихо, – Это же пугачевщина! В тот момент, когда самозванец подступает к Москве… Да вы просто опасный человек!..

Радищев молча поклонился и пошёл к выходу.

Самыгин находился в смятении: гость казался ему опасным своими крайними идеями, но долг хозяина обязывал быть гостеприимным.

– Куда же вы, Александр Николаевич, так можно подумать, что мы с вами поссорились!..

Радищев, поколебавшись, вернулся, но разговор не клеился.

– Долго ли вы думаете пробыть в наших местах? – спросил Самыгин.

– Да нет, пробуду ещё несколько дней и направлюсь в Казань.

– В Казань! – всплеснул руками хозяин – Боже мой, неужто к самому Пугачу?!

– К нему – коротко кивнул Радищев – Ежели начинать переустройство государства Российского, то оттуда, с самых корней нашего ветвистого дерева.

Самыгин суетливо выбил трубку в пепельницу, заелозил руками по столу.

– Донесете? – Радищев внимательно посмотрел на помещика, сжал побелевшими пальцами подлокотник кресла.

Повисло тяжелое молчание.

– Нет – наконец, выдавил из себя Самыгин – Но прошу мой дом оставить.

Чем ближе мы приближались к Нижнему Новгороду, тем больше по берегам Волги встречалось нам деревень. Крестьяне с красными повязками на рукавах, на шапках высыпали на лед, махали руками, обнимались с земляками в полках. Движение замедлилось, периодически мы попадали в самые настоящие “пробки” из людей. Моя свита подсуетилась, пустила вперед Акульку с иконой Казанской Божьей Матери, что нам вручил перед отъездом митрополит Вениамин. Девочка за несколько месяцев жизни при дворе отъелась, подросла, но в красном платке, да в окружении нескольких монахов-чернецов, что увязались с нами – выглядела прямо Жанной де Арк русского разлива.