Не вернуться назад... - Кононенко Иван Владимирович - Страница 9

После обеда мы выступили.

От нашего последнего привала до Невы было километров пятнадцать. Мы отправились туда уже поротно. Не подходя к берегу, рассредоточивались и затем по траншее спускались к берегу. Там вскакивали в лодки и быстро гребли к противоположному берегу. Противник неистово обстреливал наши позиции. Кругом рвались снаряды и мины. Даже доставал ружейно-пулеметным огнем, особенно днем. Авиации, правда, не было из-за нелетной погоды. Все очень нервничали. Нервничали и солдаты и командиры. Нервное напряжение было настолько сильным, что никто не обращал внимания ни на холод, ни на легкие ранения. Помню, осколком рядом разорвавшейся мины чиркнуло меня по пальцу. Я даже не обратил внимания, хотя кровь хлестала вовсю. Только после того как Витя Плотников сказал мне об этом, я перевязал рану. По траншее мы подошли к самому берегу. На берегу лежали убитые. Раненых перевязывали и относили в траншею. Нева еще не замерзла. Широкая, покрытая торсистым льдом, заснеженная река, стиснутая крутыми высокими берегами, подгоняемая холодным осенним ветром с Ладоги, стремительно несла свои могучие воды валунами волн мимо нас, к Ленинграду, и дальше в Балтику. Волны, покрытые белыми барашками, подхватывали спускавшиеся на воду лодки с бойцами и, несмотря на отчаянную борьбу гребцов, кружили их как щепки и относили далеко в сторону. В реку то и дело шлепались с воем снаряды и мины, поднимая фонтаны воды. Не всем лодкам удалось благополучно добраться до противоположного берега. Щепки разбитых лодок Нева быстро уносила, а те, кто оказался в ледяной воде, еще быстрее шли ко дну.

До этого я уже побывал в бою. Служил я в полковой разведке. Но картина увиденного здесь меня потрясла. Я родился на берегу маленькой украинской речушки Сулы и такой огромной, такой вздыбленной ветром и снарядами реки еще не видел. Эту реку предстояло переплыть под бешеным обстрелом.

Когда подошла наша очередь, мы по команде выскочили из траншеи и бросились в качающуюся на волнах лодку. Кто-то что-то кричал, кто-то отчаянно греб. Я ничего не видел и не слышал. Ухватившись за борт лодки, я сидел на дне лодки до тех пор, пока она не уткнулась в противоположный берег. Там, на берегу, укрылись в какой-то яме. Темнело. На «пятачке» бушевал огонь. Были слышны бесконечные пулеметные и автоматные трели. Ухали разрывы снарядов и мин. Взлетали ракеты и, повиснув в небе, освещали местность мертвенно-бледным светом, затем они стремительно падали с шипением на землю. То и дело раздавался противный вой снарядов, за ним следовали взрывы. Полыхали огневые вспышки. Свинцовочерное небо секли разноцветные пунктиры трассирующих пуль. Длинными очередями заливались пулеметы, потрескивали автоматы.

Вот по этой самой траншее я взобрался на берег и пошел дальше, только уже в обратном направлении. Я еще раз оглянулся на Неву. Она лежала пустынная и спокойная под своим ледяным одеялом. По ее стеклянной глади мела легкая Поземка.

Слева от меня на самом берегу оставался разбитый, выгоревший поселок Невская Дубровка. С этим названием войдет в историю войны и плацдарм, или «пятачок», на невском берегу, откуда я сейчас возвращался. Впереди чернел лес, и я направился туда. Там наткнулся на какой-то медпункт, где мне сменили повязку и рассказали, как найти станцию, откуда производится эвакуация раненых в Ленинград. Я чувствовал себя сравнительно неплохо и решил добираться туда пешком, не ожидая утра и попутной машины.

Оказалось, что это не так уж близко. Я добирался до станции часа три. Что меня поразило, так это то, что за все это время от передовой никто меня не остановил и не спросил, кто я и откуда. Да по дороге я и не встретил никого. А передовая была всего в нескольких километрах. Станцию, вернее, место в лесу, где останавливались санитарные поезда, я все же нашел и вскоре уже был в Ленинграде в госпитале в огромном здании, недалеко от Исаакиевского собора. Наступило утро 22 ноября. Когда я разделся в душевой, которая помещалась в подвале госпиталя, то те, кто там мылся, и санитарки в ужасе ахнули. Я был черный, как негр, от копоти и грязи. Волосы мои были забиты землей. Нижняя рубашка вся во вшах;

— Да, вот это видно, что с Невской Дубровки, — сочувственно промолвил кто-то…

После войны это поле на высоком невском берегу останется нетронутым. На нем воздвигнут обелиски, памятники. На одном из них напишут: «Мы не хотели уходить с этой земли и не ушли. Мы стояли здесь насмерть и погибли, чтобы жили вы…» Сюда будут приезжать ветераны боев на Невском «пятачке», ленинградцы, люди со всех концов страны… Поэты, участники боев напишут стихи…

«…Взятый на глубину штыка квадратный метр земли с Невского „пятачка“ просеяли. Из нее выбрали 10 килограммов металла: гильзы от снарядов, гранату, 38 пуль, множество осколков. На этой вот земле, где, казалось, не могло оставаться ничто живое, защитники Ленинграда дрались долгие месяцы, удерживая плацдарм на левом берегу Невы.

Героев легендарной обороны „пятачка“ знают и помнят. А героями там были все. Там с каждым солдатом соседствовали рядом мужество и отвага. Тот, кто попадал на „пятачок“, становился героем. Трус умирал от разрыва сердца или сходил с ума… В Невской Дубровке создан музей боевой славы, где собрано множество экспонатов, напоминающих о совершенных здесь подвигах. Сюда со всех концов страны ежегодно в третье воскресенье сентября съезжаются участники героических событий…»

И еще. «…В чем заключался военно-стратегический смысл Невского плацдарма? Во-первых, он препятствовал соединению частей фашистских войск, угрожавших Дороге жизни. Во-вторых, в самые тяжелые дни этот маленький клочок земли был едва ли не единственной надеждой нашей на прорыв блокады — от боевых порядков Волховского фронта до плацдарма было всего семь километров, меньше, чем в любом другом месте обороны города. Спросите у ленинградцев, вынесших блокаду, что значила для них та надежда в первую зиму войны…»

Так напишут в газетах много лет спустя. Но это будет потом, много лет спустя. А пока шел ноябрь сорок первого, до конца войны еще было три с половиной года…

ЛАРИСА

1. Комсомольское поручение

нее по-прежнему густые светлые волосы, только теперь она не заплетает их в две короткие косы, как тогда, когда училась в школе, а укладывает короной вокруг головы. По-прежнему худощавое бледное лицо и большие, чуть раскосые карие глаза, но лицо заметно стало бледнее, в глазах таится печаль. Она снова живет в городе своего детства, но сейчас здесь все иное, все по-другому, чем три года назад. Совсем другая жизнь, в постоянной тревоге и напряжении. Институт закрыт в связи с приближением фронта. Она много читает, иногда вяжет. Ведет записи, вроде дневника. Ждет писем, хотя ждать неоткуда и не от кого, ждет неведомого чуда. Но чуда нет. А бои уже идут на Днепре. По городу ползут слухи — разные, плохие и хорошие. Но люди надеются на лучшее, людям свойственно надеяться. Враг дальше не пройдет, он просто не сможет одолеть Днепр, наши не пустят его. Город не будет захвачен внезапно, в крайнем случае будет большой бой. Иначе, почему же не объявляют эвакуации? Правда, кое-что вывезли, но эвакуации, как таковой, нет. Говорят, будет только в случае явной угрозы. Но раненые начали поступать, а прошлой ночью бомбили железнодорожную станцию и казармы, что за городом, около Огарьского леса.