Не вернуться назад... - Кононенко Иван Владимирович - Страница 7

— Умываешься? — спрашивает один.

Я не отвечаю.

— Да, в баньку бы сейчас, — вздыхает тот же.

Изредка хлопают одиночные выстрелы. Вспыхивает перестрелка, в которую включаются автоматы и пулеметы. Перестрелка так же внезапно прекращается, как и начинается. С воем проносятся и шмякаются об мерзлую землю мины. Потом мы снова залазим в яму и на какое-то время забываемся, не слышим ни хлопания выстрелов, ни треска автоматов, ни воя мин. Это уже стало привычным, обыденным. Мы устали от этой «музыки», устали чего-то ожидать, на что-то надеяться. Все стало безразличным — жизнь и смерть. Газеты приходят редко. Писем нет. Не знаю, как другие, я не получаю. Да и получать не от кого. Родные на оккупированной территории. Сослуживцы погибли или ранены.

Пытаюсь согреть ноги, шевелю пальцами, но бесполезно. Я их почти не чувствую. Ноги постоянно мерзнут в сапогах. Обещают выдать валенки, но пока не выдают. Наверное, не подвезли.

Сквозь дрему слышу голос отделенного:

— Сидоров, Пазенко, на пост! Живо!

Сидоров, Пазенко вылазят из ямы, волоча за собой винтовки. Я некоторое время лежу, потом тоже лезу в траншею — подвигаться, погреться. По траншее на плащ-палатке санинструкторы несут раненого из боевого охранения. У раненого закрыты глаза, он тихонько стонет. Это тоже не редкость, и никто на это не обращает особого внимания.

Утро пасмурное, мрачное. На душе тоже, надо прямо сказать, тоскливо. Сказываются усталость, неимоверные тяготы окопной жизни, грязь, холод, постоянные обстрелы, потери. А главное — отсутствие надежды на то, что это в ближайшем будущем переменится. Пока никаких признаков перемены нет. Надвигается зима с ее жгучими морозами и вьюгами, она несет с собой новые трудности и невзгоды для солдата. Отрезанный от Большой земли город, на защите которого мы стоим, уже испытывает недостатки в снабжении, а дальше, все понимают, будет еще сложнее. Мы это ощущаем на себе: нормы питания становятся все скромнее. Солдаты это чувствуют сразу. Роптать, конечно, никто не ропщет. Каждый понимает положение, но от этого не легче.

О смене или отводе на отдых никто не заикался. Потери большие, а с их возмещением тоже не так просто. Здесь резервы, по-видимому, исчерпаны, а с Большой земли по воздуху много не подвезешь. Других путей нет. Железные и шоссейные дороги перерезаны. Уже около месяца в бане не мылись. Да и умывались только снегом, хоть и Нева в двухстах метрах сзади. Под постоянным обстрелом не будешь часто бегать к Неве умываться. От копоти и грязи мы стали такими, что родная мать не узнает.

Попытки прорвать блокаду, соединиться с волховскими частями закончились ничем. Даже продвинуться не удалось. Для этого нужна авиация, артиллерия, танки, а их, по-видимому, не хватает. Или они нужны на других фронтах. Фронтов много, от Белого до Черного моря. Сколько нужно техники, продуктов, оборудования, обмундирования — подумать страшно. Так что придется тут и зимовать. А может быть, и больше. Никак не могу свыкнуться с потерями. Гибель товарища как будто отрывает кусок сердца, непосильно тяжелым камнем ложится на душу. Из Московской Славянки наш взвод пришел сюда в составе двадцати восьми человек, сейчас осталось нас, «старичков», четверо. Вот буквально вчера вечером. Когда стемнело, наше отделение вышло к передку побеспокоить немцев. Это делали поочередно все подразделения. Как стемнеет, подбираются поближе и обстреливают передний край противника. Постреляют в одном месте, потом в другом. Насколько это целесообразно и эффективно, трудно судить, но нервы фрицам портим. Они, правда, тоже начинают после этого нас обстреливать. Ну вот, дали по несколько очередей с одного места, потом переползли на другое, там тоже постреляли. В это время к нам подошло другое отделение — Коли Чередниченко — из наших «старичков». Подполз он ко мне и толкает:

— Ну хватит пулять. Дай я еще их попугаю.

Я перевернулся на правый бок и укрылся за бруствером. Не успел я еще поставить автомат на предохранительный взвод, смотрю, Коля дал одну короткую и молчит, опустив голову. Я его за рукав — молчит. Перевернул на спину, увидел: мертв. Вражеская пуля попала в переносицу.

Потом до меня дошло. Когда я стрелял, немец засек в темноте вспышки, прицелился и, когда Коля выстрелил, дал ответный выстрел по вспышке.

Мы положили Колю на плащ-палатку и понесли в свое расположение. Шли по траншее не пригибаясь, плюнули на всякую опасность. Выкопали неглубокую яму в стенке траншеи, постояли молча над погибшим другом и опустили его в мерзлую вечную постель.

Когда возвращались в свою яму, Плотников сказал хриплым голосом:

— Тяжело терять друзей. Когда ж это кончится?

Никто ему не ответил.

А утром следующего дня я расстался со своим ближайшим другом — Витей Плотниковым.

Поднялись мы с Витей еще затемно, чтобы до рассвета смотаться к Неве, умыться и набрать в котелки воды. Солдатские сборы недолги. Вылезли из ямы, автоматы через плечо, по три котелка в каждую руку и по траншее бегом к берегу. Изредка постреливает, но это не беда. Пригибаться не нужно: темно еще. Вдоль Невы дул колючий ветер. Река от берегов начала натягивать на себя ледяную одежду, но еще не остановилась. Продолжала действовать и лодочная переправа. С трудом, с перебоями, потерями. Несколько лодок ходили от берега к берегу, привозили сюда продовольствие и боеприпасы, туда отвозили раненых. Мы быстро управились. Умылись как следует, с мылом, хотя рубашки снимать не стали: холодновато. Набрав в котелки невской студеной воды, заторопились в обратный путь: я впереди, Витя — за мной. Отойдя несколько шагов от обрыва, я услышал, как сзади загремели котелки, и обернулся. Витя сидел на земле. Я еще подумал, что он упал и придется снова возвращаться к Неве. А на востоке, как раз там, где развалины электростанции, начало светлеть небо. Усилился обстрел переправы. Несколько тяжелых снарядов с воем пронеслись над головами и шлепнулись в Неву, подняв столбы воды со льдом, недалеко от берега.

— Ты что? — спросил я недовольно.

— Иди сюда быстро, — позвал Витя, продолжая сидеть. Когда я подошел, он пытался снять сапог.

— Ты что, ранен?

— Ты что, ты что, — передразнил он, — не видишь, что ли? Помоги быстро снять сапог. — Ранение оказалось пулевым, сквозным, посреди голени. Я разрезал окровавленную штанину, перевязал индивидуальным пакетом рану и помог ему натянуть кое-как сапог. Он поднялся, но на ногу уже встать не мог. Мы спустились к Неве. Там, несмотря на обстрел, шла погрузка раненых, и мне удалось втиснуть Витю в одну из лодок. Мы обнялись. Я дождался, когда лодка, в которой находился Витя, пристала к противоположному берегу, набрал в котелки воды и отправился в расположение.

Куцый осенний день кончается, незаметно подступают сумерки. Снежок все падает, падает. Появляется Собко, обращается ко мне:

— Ага, это ты? Сегодня, как стемнеет, пойдем в разведку. Понял?

— Понял, — отвечаю.

— Если понял, протри автомат и жди команду.

Мы идем траншеей в белых маскхалатах. Впереди лейтенант — наш командир взвода, сзади, как всегда, помкомвзвода. Наша задача — незаметно пройти передний край, проникнуть в расположение немцев и захватить «языка». Наше отделение обеспечивает группу захвата, которую возглавляет лейтенант. Не доходя до боевого охранения, сворачиваем вправо, спускаемся в овраг, который должен вывести нас в расположение противника. В овраге останавливаемся, вытягиваемся в цепочку, в затылок друг другу, и начинаем ползти по дну оврага. Ползти надо тихо — это понимает каждый. Где-то тут кончился наш передний край, начинается нейтралка. Ползем, останавливаемся, прислушиваемся и снова ползем. Снег мягкий, не скрипит. Маскхалаты белые, сливаются со снегом. Вроде все нормально: нас не обнаружили. Но сердце все равно стучит учащенно и так сильно, что, кажется, можно услышать его стук со стороны. Мы уже проползли нейтралку и находимся в расположении противника. Это ясно. Овраг кончился, вернее, расширился в лесную полянку с редким кустарником и кое-где виднеющимися в темноте деревьями. Останавливаемся. Мимо нас вперед проползает группа захвата. Следует сигнал, и мы ползем в сторону. Я вижу метрах в пятидесяти землянку, около нее ходит часовой. Дальше еще видны землянки — это ближайший тыл тех немцев, которые стоят на переднем крае, против нас. Потом останавливаемся, ждем, готовые по команде открыть огонь. Группа захвата скрылась в темноте. Проходит, наверное, больше часа. Ноги и руки коченеют, но двигаться нельзя: можно обнаружить себя и товарищей. Тогда все пропало. Не только не возьмешь «языка», а и свой можешь оставить. Холод пробирается под одежку, начинает бить мелкая дрожь то ли от холода, то ли от нервного напряжения. Шевелю пальцами рук, ног, напрягаю мышцы. С переднего края доносятся одиночные и автоматные выстрелы, тут в тылу тихо. Около землянок мелькают какие-то тени, но выстрелов не слышно. Лежащий слева солдат дергает меня за рукав. Наша цепочка вытягивается и начинает ползти обратно. Вижу, впереди по направлению к оврагу поволокли кого-то. Это группа захвата, лейтенант и с ним двое. Значит, удачно. Это хорошо, а то последнее время несколько раз ходили и все пусто.