Подмастерье. Порученец - Хотон Гордон - Страница 7

Она стояла на парапете, готовая к полету, Смерть молча ждал у нее за спиной.

Что мне писать?

Все, что я прочитал и запомнил в ее деле? Будоражащий позыв к самоуничтожению, презрение к себе, ужас? Я знал о каждом ударе, какой она пережила, о каждом поцелуе, каждом рукопожатии, каждом прикосновении. Всплывали случайные картинки: ее первый любовник предложил еще одну партию в «Скрэббл», а она хотела, чтобы он поговорил, хотела поговорить с ним, а он лишь играл в игры, и ей приходилось в них играть, и позволять собою помыкать, и следовать его советам, потому что она страшилась потерять его, и если б она его потеряла, змеиная ненависть, кишевшая у нее в животе, уничтожила бы ее, но она уже тогда понимала, что он — не тот самый; ей было пятнадцать, когда она бросилась под машину и сказала потом, что нечаянно (но знала, что огни позвали ее к себе), и машина толкнула ее слегка, отбросила в сторону, никакой боли она не почувствовала, но, очнувшись, увидела, сколько на нее смотрит людей, и устыдилась, и оплакала себя; они смеялись над ней, когда она не могла взобраться по канату, слишком слабые у нее бестолковые руки, не держат, ни сноровки, ни умения, и тренер кричал на нее, думая, что это ее подтолкнет вверх, а оно лишь сильнее тянуло ее к полу.

Колокол прозвонил четверть часа.

Ей никогда не было уютно в живых. Жизнь, как ей казалось, случается с нею против ее воли. Она не просила рождаться.

Зато могла выбрать, когда умереть.

Мои мысли отвлекло эхо шагов.

Я прислушался. Шаги и голоса возносились по лестнице. Я глянул на Смерть. Он все еще стоял позади женщины, а та раскачивалась, словно собиралась потерять сознание. От небольшой толпы внизу донесся ропот внимания. Люди, поднимавшиеся по лестнице, отвлекут ее, спасут от себя самой. И часть меня желала этого — но распоряжения мне выдали четкие. Я попытался привлечь внимание Смерти, зашипев. Никакого отклика. Я тихонько свистнул — так, чтобы мой свист скрыло звуком ветра. Смерть вполне уподобился горгулье. Я подобрал маленький камешек и прицелился ему в спину. Камешек улетел за парапет.

Кто-то в толпе крикнул:

— Не надо.

Голоса на лестнице сделались громче.

Женщина медлила.

А я стоял на балконе, смотревшем на безлюдную мощеную площадь. Узкий балкон, с низкой стенкой из желтого котсуолдского камня. Тонкий слой бетона, а за ним — семьдесят футов до земли.

Женщина стояла рядом, глядя на уличные огни в отдалении. Ей было столько же, сколько мне. Я давно ее знал, но, прежде чем спросить, она помедлила. Я знал, что она боялась ответа.

— Нашел что-нибудь?

— Достаточно, — сказал я.

Она отвернулась.

— Я… разочарована. Но спасибо.

Я пожал плечами.

— Поэтому я здесь.

Она горько рассмеялась и ушла внутрь.

Начался дождь.

Раздался краткий, громкий вопль ужаса и, эхом, крики снизу. Я глянул за парапет и увидел, как толпа устремляется к южной стене башни.

Женщина исчезла.

— Я уж думал, она вовсе не спрыгнет, — угрюмо сказал Смерть. Я неохотно приковылял к тому месту, где он стоял, и посмотрел за край. Женщина ударилась о мостовую головой. Тело ее раскинулось, как морская звезда на дне. Череп раскололся.

— Я слышал голоса, — сказал я ему, показывая на лестницу.

— Вот поэтому время и важно. Если б я ее не столкнул…

— Вы ее столкнули?..

Он пожал плечами.

— Я Смерть. У меня нет выбора.

Мы молча смотрели на сцену внизу, пока не услышали людей на крыше позади нас. Когда обернулись, увидели юную пару, целовавшуюся у восточной стены. Они совершенно не сознавали, что произошло.

— Вы написали записку? — спросил он.

На меня накатила паника.

— Не смог придумать…

— Сейчас самое время.

Я извлек ручку, приложил листок к скату свинцовой крыши и быстро накарябал записку. Поначалу она показалась мне бессмыслицей, но чем больше я о ней думал, тем уместнее она мне казалась. Смерть разгрыз конфету, глянул в записку, сунул ее в задний карман.

— Мило, — сказал он.

Мы миновали парочку по пути к лестнице, и мысли мои вновь понесло прочь.

Я сомкнулся в поцелуе. Моя возлюбленная и я были одним человеком, мы соединились лбами, носами и ртами, плечами, ладонями, грудями, пахом, бедрами и стопами. Нас поглотил поцелуй, он повелевал нами, и мы боготворили друг друга столь полно, и телом, и умом, что стали единым духом, одним восторгом.

И я вспомнил вкус.

Наши рты были как апельсин. Языки — мякоть. Губы — податливая, восковая кожица.

Добрались до подножья лестницы. В билетной будке никого, но сбившаяся в группы толпа запруживала почти всю пешеходную зону. Смерть велел мне подождать, протиснулся сквозь публику по краю сборища и, словно хамелеон, слился с окружающей средой. Я лишь позже осознал, что он отправился спрятать мою записку на теле женщины.

Вернувшись, он задал мне вопрос:

— Как ее имя?

— Ее имя? — эхом отозвался я.

Он кивнул.

— Лайка, — сказал я. — Как первую собаку в космосе.

Меньше чем полдня назад мне было безразлично все, кроме моего личного окружения. Теперь же то, как быстро мы прекратили жизнь женщины, о которой мне были известны лишь разрозненные факты, чье имя не упоминали вплоть до сего мига, глубоко потрясло меня. Думая о ней, я видел лишь растекающуюся лужу крови, сплющенную голову, пустые глаза, треснутый череп, вывернутые конечности. Агентство определяло ее исключительно как клиента, но для меня она была большим… И, оборачиваясь на происшедшее, я вижу в пережитом чувстве то, что не смог выразить сразу: я начал сомневаться, разумно ли поступил, подписав договор.

Помню записку, которую я сочинил, и пожалел, что не придумал ничего осмысленнее, ничего свойственнее ей лично. Выжал всего одно слово:

Жаль.

Мы поели в угрюмой бургерной в сотне ярдов от колокольни, с видом на дорогу, ведшую к нашей машине. Голод — та сторона существования, по которой я не скучал, пока был покойником, и робкое возвращение этого чувства при виде жирного подгоревшего стейка оказалось чрезвычайно нежеланным. За четыре часа, понадобившиеся Смерти, чтобы поглотить три стейка на косточке, пять порций толсто порезанной картошки, шоколадно-ореховое сандэ, банановый сплит и бессчетно добавок кофе, он почти не разговаривал, но поинтересовался, отчего я съел лишь крошечную часть моей порции, прежде чем попробовал ее сам.

— Мне текс-мекс никогда не нравился, — объяснился я.

— Что ж вы за ходячий такой? — спросил он.

Если честно — так себе. Даже среди неупокоенных я не выделяюсь. Не склонен к насилию, относительно сентиментален и к плоти меня не очень тянет — хоть к живой, хоть наоборот. Но даже если б тянуло, есть все равно не хотелось бы.

К концу обеда, после того, как толпа, «скорые» и полиция растворились, Смерть заплатил по счету (без чаевых), и мы побрели к машине. Он отлепил парковочную квитанцию от лобового стекла, порвал ее и дернул с места в карьер. Быстро заскочив в «Канцелярский мир» и прихватив там пять упаковок простой белой бумаги для принтера, лазерный картридж и сувенирную ручку, мы вернулись в Агентство. Если не считать того, что Смерть постоянно напевал себе под нос необычайно замогильную мелодию, а также отметил, что так много съел в обед, потому что очень мало употребил на завтрак и ужин, его, похоже, устраивало перемещаться молча.

Он воткнул машину задом между белым «ситроеном-2-си-ви» и черной «фиестой», заглушил мотор, прекратил петь, вышел, захлопнул дверцу и удалился. Все было проделано с гладкостью и скоростью старинной привычки, однако Смерть, казалось, что-то заботило. Я на миг задержался в машине, а затем последовал за ним.

Наступил ранний вечер, солнце скрылось за домом. Я подумал, что, должно быть, сейчас позднее лето, но, пролежав так долго под землей, уверен я не был. Покойник, естественно, не замечает смены времен года — для него все дни, месяцы и годы одинаковы.