Дети-крестоносцы (Историческая повесть для юношества. Совр. орф.) - Аксаков Николай Петрович - Страница 3

— Стойте, стойте дети! Погодите минуту, — воодушевился старый дед, приподнимаясь на лавке и как бы почувствовав новый прилив жизненных сил. — Стойте! Легко судить рыцарство, но не так-то легко понимать его, не так-то легко нести и труд его и обязанности. Правда, измельчало и испортилось наше рыцарство, но и оно послужило на веку своем не мало служб, не мало принесло пожертвований. Правду скат зал ты, сын мой, что тяжело оно для нас бедных людей. Правду сказала и ты, невестушка, что не мало и сам я перенес от него на веку своем и обиды, и горя, и унижения. Только надо прибавить, что не мало же и полюбовался я рыцарством в течение всей своей жизни. Есть в этих рыцарях что-то такое, что отличает их и от мелких и самых даже богатых горожан и от нашего брата бедняка-крестьянина.

— Хотела бы я послушать, в чем это, только, разумеется, не в дурном, а в хорошем, так сильно отличаются эти господа, — сказала все еще недовольным тоном мать нашего Николая.

— А вот, в чем, невестушка, — отвечал, воодушевляясь все более и более, старый дед и даже выпрямился, усевшись на лавку. — Не знаю, как бы лучше сказать. Плохи наши теперешние рыцари и тяжелы они, очень тяжелы для нашего брата; но — кровь что ли у них такая — помнят они всегда, что для общего дела, для святого дела надо жертвовать всем: и самим собою, и достоянием своим, и семьею, и всем что только мило и дорого на земле. Нашему брату — бедняку думать об этом что ли недосуг, только мы часто позабываем об этом, а горожанин может быть вовсе не понимает этого, и все это может показаться им только смешным. Ну, а они помнят; ох, как помнят… твердо, незыблемо помнят. Вот почему и свято, и уважительно для меня рыцарство, сколько бы ни приходилось мне потерпеть от них, как бы ни кряхтела от них старая спина моя. Бог простит им многое зато, что они помнят и не забывают необходимости жертвовать собою для общего дела. Вот, например, по рассказам моего еще деда…

— Знаю, знаю, батюшка, вы хотите снова рассказать про начало первого крестового похода.

— Ах, расскажите, расскажите, дедушка! — воскликнул вдруг Николай, которого до сих пор трудно было бы даже заметить в комнате, так углубился он в свою работу над луком и стрелами. — Ах, расскажите дедушка; я так люблю слушать про это чудное время.

— Да, расскажите, дедушка, — прибавила с своей стороны и Бригитта, на миг останавливая веретено, — я так люблю слушать про рыцарей.

— Только бы не самих рыцарей, — прервала ее недовольным голосом мать, но сама тотчас же приготовилась слушать.

— Да что пересказывать мне рассказы моего деда, которые вы слышали уже тысячу раз, когда и сам я из собственной жизни мог бы порассказать о рыцарстве много и много хорошего. Ведь и сам я с славными рыцарями справил на веку своем не один поход все — для того же самого святого дела. Ну, да уж так и быть начнем с дедовского рассказа. Помните, как Петр Пустынник, вернувшийся из Иерусалима, упал к ногам святого отца — папы и рассказал о страданиях христиан от руки неверных и о всем поругании христианской святыни. Весть об этом, как стрела, как молния, разнеслась тогда по всему христианскому миру, везде и повсюду зажигала сердца… Что же? Поднялись кое кто и из нашего брата, оставили дела свои и некоторые из горожан… и их прохватило общее чувство… Ну, а рыцари-то отправились в поход чуть ли не поголовно. Все позабыли и о делах своих, и о самих себе, и о семьях; все отправились туда, куда призывал их долг святой, откуда слышались стоны и вопли мучеников. Ну! Да что повторять вам то, что вы давным-давно уже знаете, что и от меня слыхали вы более, чем тысячу раз.

— Дедушка, расскажите-ка лучше, как входили рыцари в Иерусалим, как отняли они от неверных нашу христианскую святыню! — воскликнул упрашивающим голосом все более и более и более воодушевлявшийся Николай.

— Да ведь и это было уже десятки и сотни раз рассказано вам, — ответствовал старый дед, который доказал уже то, что ему требовалось, и не чувствовал уже особенной охоты говорить. — Ну, да уж для тебя, баловника, так и быть, расскажу, пожалуй, хоть вкратце.

Не один Николай, а вся семья приготовилась слушать, давно уже известный, но не перестающий быть завлекательным рассказ. Даже угрюмый отец Николая перестал набивать косу и взял в руки другую работу.

— Что же рассказать мне вам? Про то ли, как рыцари, после долгих странствий и битв, разбили и почти в конец уничтожили все войско неверных под самыми стенами Иерусалима, или как ворвались они после победы в самый город, убивали жителей по улицам и переулкам и наконец, достигнув большой мечети, в которую скрылись жены и дети неверных, перебили и перерезали всех их, так что нечестивая кровь в этот день широкою рекою текла по всему освобожденному городу? О чем же рассказать вам?

Но Николаю и всем присутствовавшим не пришлось, однако, услышать ни того, ни другого рассказа. Готовившийся ответ Николая был прерван стуком в слуховое окно.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздался старческий, но бодрый еще голос за дверьми избушки.

Мать Николая, не ожидая более определенного выражения просьбы, встала, чтобы отворить дверь.

Вошедший был одет в старое монашеское платье, до того уже поношенное, потертое и изорванное, что по сохранившимся лохмотьям трудно, если даже и не невозможно, было определить орден, к которому он принадлежал. Старческий стан его был перетянут толстою лыковою веревкой. Утомленное, худощавое лицо само по себе уже свидетельствовало о том, что не мало пути пришлось пройти старому страннику, не мало лишений и невзгод пришлось вытерпеть ему на дороге. Седые волосы спускались кудрями до самых плеч странника и вились даже у него на спине, а седая всклокоченная борода тоже служила доказательством трудностей и величины пройденного им пути. Б руках у него был страннический посох, вырезанный, как показалось Николаю, из какого-то нездешнего и неизвестного дерева.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — повторил он еще раз, входя в отворенную для него дверь, поставил посох в угол комнаты и тотчас же уселся на торопливо указанное ему хозяевами место.

Остатки ужина тотчас же поставлены были перед ним на стол засуетившеюся матерью Николая. Бригитта, по данному ей знаку, принесла откуда-то и кружку местного вина, которого не было за ужином и которое в этом доме составляло, очевидно, значительную редкость и сохранялось только для особенно дорогих и почетных гостей.

Странник ел с жадностью, хотя и не теряя величественного своего вида. Очевидно, он был сильно голоден и утомлен дорогою, а на предложенное ему гостеприимство смотрел, как на что-то должное и вовсе для него неудивительное.

— Откуда и куда шествуете вы, святой отец? — спросил наконец отец Николая, когда скромный, простой ужин был доведен до конца, а успевшая опустошиться уже кружка была снова налита ловкою рукою Бригитты.

— Откуда и куда иду я, добрые люди? Трудно будет мне ответить вам на этот вопрос. Иду я теперь в Кёльн и должен пока переночевать и остаться у вас, покуда не отопрут городские ворота, а куда двинусь я из Кёльна — знает пока еще только Бог, Который Один ведает, где и когда положится конец моему странствию. Как же мне сказать вам, куда я иду. Еще труднее было бы мне сказать вам, откуда иду я. Теперь иду я из соседнего с вами, недалекого городка; в него пришел я из старого города Ахена, в Ахен из Зальцбурга, в Зальцбург, блуждая по городам и по селам, добрался я с брега морского, до которого доплыл на большом корабле, а потому вернее всего будет сказать вам, что иду я из самого Иерусалима, так как оттуда на этот раз начались все мои странствия.

— Вы были в Иерусалиме, святой отец? Вы были в Иерусалиме? — воскликнула с оживлением в один голос вся семья, и даже старый дед приподнялся на своей лавке и проговорил так же с удивлением и внутренним благоговением: