Карл Бруннер - Балаш Бела - Страница 2

— Да, да… ко-ко-конечно… — бормотал тот, заикаясь и так тряся головой, что очки слетели с его носа.

— «Бывшая секретарша расформированного культурно-просветительного рабочего союза», — прочел в записной книжке тихим, сладким голосом стоявший рядом с офицером шпик и улыбнулся. Он всегда улыбался. — Прибыла из города Эссена, — добавил он.

— Да, да, разумеется, — заикаясь, продолжал «птенчик». — Пятый этаж налево, мансарда. — И он отер пот со своей лысины.

Вдруг загудел чей-то мощный голос. Все собравшиеся в маленькой комнатке, как по команде, повернули головы в сторону кухонной двери. Было на что посмотреть: в дверях стояла фрау Фогель с горшком и суповой ложкой в руках. Она была вдвое выше и толще своего мужа. У нее были черные взъерошенные брови, широкий мясистый рот и кустики бороды на могучем двойном подбородке. «Птенчик» робко втянул лысую голову в плечи и замолк, как только его жена взяла слово.

— Она сейчас как раз дома, — гудела фрау Фогель. — Бегите-ка скоренько наверх, господин офицер. Она только что вернулась из лавки. Покупала бобы. Еще полчаса не прошло. Вы правы, это подозрительная большевичка! Целые ночи напролет она печатает что-то на пишущей машинке!

^{— Она сейчас как раз дома, — гудем фрау Фогель.}

В то время как шпик допрашивал «птенчика», Гедвига Бруннер спокойно сидела у себя в комнате за пишущей машинкой и печатала. Правда, это спокойствие было чисто внешним. Во всем облике фрау Бруннер чувствовалась какая-то напряженность. Лицо ее порой выражало нетерпение, как у человека, который вот-вот должен отправиться в далекое путешествие и еще не успел устроить перед отъездом всех своих дел.

У нее был крутой и чистый лоб и глубоко посаженные глаза. Это придавало ее лицу одновременно выражение строгости и доброты.

Она работала, склонив голову, сжав губы, наморщив лоб и, видимо, очень торопясь. Яркое майское солнце освещало через открытое окно мансарды ее белокурые волосы и белую блузку.

Вся комната выглядела светлой, чистой и приветливой. Теплый ветер колыхал белые тюлевые занавески у открытого окна. На подоконнике стояли горшки гиацинтов. За ними виднелись красные крыши и дымившиеся трубы соседних домов. Через окно в комнату врывались звуки рояля. Какая-то маленькая девочка по соседству разучивала вальс «Дунайские волны»: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

Внезапно раздался новый звук. Фрау Бруннер вскинула голову и насторожилась. Не звонок ли это у двери?

Она приподнялась со стула, готовая к прыжку. Правой рукой она схватила полуисписанный листок, заправленный в машинку. И, стоя неподвижно, с вытянутой рукой, затаив дыхание, она прислушивалась.

Снова прозвучал звонок у входной двери.

Гедвига Бруннер одним рывком вытащила листок из пишущей машинки, бросила его в открытую сумку, стоявшую рядом на полу, и побежала на цыпочках в прихожую. Тихонько, еле дыша, подкралась она к двери и осторожно заглянула в глазок.

Она узнала лицо дядюшки Оскара. Тогда она быстро приоткрыла дверь, ровно настолько, чтобы тот мог просунуть свой нос и тихо прошептать:

— Пахнет гарью… Полиция уже в доме…

И тут же дверь снова захлопнулась. Дважды повернулся ключ в замке, щеколда была опущена, цепочка накинута. Все это продолжалось не больше трех секунд, и вот Гедвига Бруннер бежит уже обратно в комнату. Вдруг она останавливается. Прижав два пальца левой руки к виску и шевеля пальцами правой, словно перебирая в уме, что еще нужно сделать, она стоит посреди комнаты.

Но всего лишь одно мгновение… Затем она подбегает к столу, выдвигает ящик и торопливо выбрасывает оттуда разные бумаги.

При этом на пол падают и вещи, которые, по-видимому, не ей принадлежат: ящичек с красками, старые испорченные часы и, наконец, маленький ванька-встанька. Падая, он звенит, потому что внутри игрушки находится крошечный колокольчик. Эта маленькая железная фигурка изображает красного фронтовика с поднятым кулаком. Вот он, как живой, качается между ящичком с красками и часами, а маленький колокольчик звенит да звенит: «Плим, плим, плим… Я упал. Подними меня». Но вскоре он останавливается и стоит прямо и твердо, как и подобает ваньке-встаньке.

В то время как Гедвига Бруннер рылась в ящике, штурмовики уже вышли из швейцарской. Офицер и шпик с тремя полицейскими торопливым шагом стали подыматься по лестнице. И тут со второго этажа послышался пьяный хриплый рев.

— Пожалуйте, пожалуйте! Долой жидов! Перережем всех жидов! — рычал кто-то, и на площадке появился дядюшка Оскар все с той же недокуренной папиросой в зубах. Он шатался, как пьяный, между перилами и стеной, загородив собой узкую лестницу. Когда полицейские подошли вплотную, он всей своей тяжестью навалился на них и заорал:

— Хайль Гитлер! Вот настоящие, крепкие молодцы! Чисто арийская раса…

Он обнял офицера. Тот отодвинул его от себя, и дядюшка Оскар повис на шее другого полицейского. Они никак не могли отвязаться от него. Ведь с таким восторженным национал-социалистом не хотелось сразу обойтись слишком сурово.

— Видно, именины справлял, а? — ласково сказал один из полицейских. — Ну-ка, дай пройти!

Но дядюшка Оскар продолжал горланить и загораживал путь.

Тут шпик тихо прошепелявил своим обычным сладеньким голоском:

— От него вовсе не пахнет алкоголем, — и, не переставая нежно улыбаться, он нанес дядюшке Оскару короткий, молниеносный удар в подбородок. Старик сразу упал, как подкошенный. Шпик проделал все это быстро и незаметно, и вид у него был такой, словно ничего и не произошло.

Ноги полицейских переступили через лежащее тело и торопливо затопали вверх по лестнице.

Дядюшка Оскар скатился на несколько ступенек вниз и открыл глаза. Сначала он потянулся за своей папироской. Она лежала невдалеке. Он хотел сунуть папиросу в рот, но заметил, что мундштук в крови.

«Ага, — подумал дядюшка Оскар, — по-видимому, выбит зуб». Он ощупал свой рот и вытащил двумя пальцами правый резец.

Тогда он достал из кармана кусочек газеты и бережно завернул в нее выбитый зуб и окровавленную папиросу.

— На память, господа, — проворчал дядюшка Оскар, и в его добродушных глазах блеснул жесткий, злой огонек. — На память, милые господа! — ворчал он, засовывая пакетик в карман. Затем он приподнялся и стал прислушиваться. Полицейских не было видно. Их тяжелые шаги доносились уже с третьего этажа.

Всего два этажа до бруннеровской квартиры… Самое большее — минута ходьбы…

В этот самый миг Гедвига Бруннер еще стояла в кухне у плиты. Она погасила газ, сняла маленький блестящий алюминиевый горшок и поставила его в духовку. Все это было сделано с молниеносной быстротой. И, только закрывая духовку, рука ее дрогнула и задержалась. Ее веки опустились, и казалось, ей больно думать о чем-то… Напряженное и строгое лицо фрау Бруннер стало необычайно мягким…

Это был опасный момент. До этой минуты ей удалось не думать ни о чем другом, кроме своей прямой задачи: скрыться от полиции и не оставить никаких следов. Но теперь, когда она поставила в духовку еду для Карла, — может быть, в последний раз, — теперь ее сердце больно сжалось. Что будет с ее сыном? Что он будет делать? Как найти его снова? Ведь она ничего не может сказать ему!.. Карл еще ребенок… Даже нельзя отгнить ему адрес… О, полиция достаточно хитра! У такого ребенка она сразу бы все выпытала. Как тяжело! Такие мысли проносились в голове Гедвиги Бруннер. Но и это длилось не дольше четырех-пяти секунд. Она взяла себя в руки и побежала обратно в комнату.

(Полицейские поднимались уже на пятый этаж).

Теперь, одним рывком, стол придвигается к двери, как последняя баррикада… Схватить сумку и вспрыгнуть на подоконник — дело еще нескольких секунд. И Гедвига Бруннер уже стоит между развевающимися белыми тюлевыми занавесками. Перед ней простор голубого неба и красные черепичные крыши домов.