Мертвая зона (Повести) - Чехов Анатолий Викторович - Страница 40

Сергеев промолчал, чтобы отвлечься от тягостных дум, спросил:

— С Бирюковым в какой район ездили?

— А все туда же, еще раз в Мокрую балку. С Бирюковым и Мещеряковым. Этот Гайворонский все наше управление на дыбы поставил. Одна только надежда, что вывели его из строя хоть на время. Видно, все-таки достал его из берданки дед Трофим.

— Откуда такие сведения?

— Экспертиза установила: колесо коляски от мотоцикла прострелено пулей из берданки деда Трофима. Коляска окроплена кровью, характер брызг — как при артериальном кровотечении, а это и скоротечно, и опасно: надо накладывать жгут, оперировать сосуд, зажимать его, лечить рану… Видишь, я уже почти медиком стала. Группа крови, что на коляске, ни убитому старику, ни его внуку не подходит. Отсюда вывод: ранен Гайворонский — возле мотоцикла следы только трех человек. Бирюков с этим выводом согласен.

Сергеев задумался. «Чтобы залечь и лечить рану, надо иметь хоть какую-то крышу над головой да еще медицинскую помощь. Есть ли у Гайворонского связи, кроме „хазы“ неизвестного „шефа“? Как некстати подставил ему в виде живца мотоцикл дед Трофим!.. А с другой стороны, старик, поплатившись жизнью, возможно, вывел из строя опасного врага. Так ли?.. На кассира госбанка напал скорей всего Гайворонский. Чудом ведь отбились…»

Дверь открылась, и в палату вошла Вера, в белом халате, в шапочке хирурга, с марлевой повязкой на лице.

«Ну, совпадение! Надо же! Не было никого, а тут!.. Принесло же Коломойцеву в день приезда Веры!» — только и подумал Сергеев. Но, к его удивлению, женщины отнеслись друг к другу не только спокойно, но и дружественно.

— Прости, Глеб, что задержалась: перехватил меня наш хирург Хачатуров, он сейчас здесь работает, попросил ассистировать на срочной операции, а тут, смотрю, на каталке Павла Петровича Комова везут. Пришлось еще одну операцию делать… Вы-то хоть поговорили?

— А вы что, никак вместе приехали? — спросил Сергеев.

— Вместе, Глеб Андреевич, вместе, — поднимаясь со стула, сказала Коломойцева. — В дороге трудно, а вдвоем добираться сподручнее. Если одну прихватит — другая выручит… Ладно, пойду я. Может, к Павлу Петровичу пустят…

— Сразу после операции?.. — начал было Сергеев, но, перехватив укоризненный взгляд Веры, замолчал.

Коломойцева вышла. Наступила неловкая пауза.

— Любит она тебя, — просто сказала Вера, и в первую минуту Сергеев не нашелся, что ответить.

— Даже не подумал бы. Полная неожиданность…

— А ты не оправдывайся.

— Где уж тут оправдываться, когда сам не знаю, хорошо это или плохо?

— Для тебя хорошо, для меня плохо. А для Наташи… Все равно хорошо.

— А почему для тебя должно быть плохо? И что хорошего для нее? Мне-то ее любовь ни к чему.

— Эх вы, логики-схоласты, венцы мироздания, мужичье неотесанное. Головой лишь и живете…

Сергеев почувствовал себя задетым.

— А как еще жить прикажешь? Центральная нервная система…

— По-моему, она у тебя сдвинулась еще в ту пору, когда с яблони треснулся, — неожиданно резко сказала Вера. — Жить надо не головой, а сердцем, Глебушка…

Сергеев хотел было совсем разобидеться, дескать, у баб ума нет, вот они сердцем и живут, но неожиданно подумал: «Уж не ревнует ли Вера?» По простоте душевной как подумал, так и ляпнул, вызвав у любимой бурное негодование.

— Я — ревную? — с сарказмом переспросила Вера. — Плохо ты меня знаешь, Глебушка. Уж если я стану ревновать, от тебя и от твоего драгоценного объекта только дым пойдет!

— Уже идет, — поспешно заверил ее Сергеев. — Что ты в самом деле! Человек на госпитальной койке, а ты его к стенке да под пулеметный огонь!

— И то правда, — согласилась Вера. — Несерьезный у нас разговор. Сказать по-честному, отдала бы по капле свою кровь, только бы ты выжил… Оперировал тебя Хачатуров, говорит: «Счастливо отделался. Переломов нет, вывихов нет». А вытащил из тебя пустячок — всего с полсотни осколков…

— Вера! — остановил ее Сергеев. — Может быть, ты и правда хорошая актриса, но не старайся меня снова отвлечь. Скажи, ты ведь знаешь, что с Олей?..

Наступила долгая, томительная пауза. Наконец Вера, тяжело вздохнув, ответила:

— Похоронили мы ее, Глеб, во дворе вашего дома на другой день после той ужасной бомбежки двадцать третьего августа…

С этой минуты, о чем бы Сергеев ни думал, что бы ему ни говорили, возвращался к одной и той же мысли: «Нет Оли». Ее не стало физически, но в душе как жила, так и осталась навсегда. Он слышал ее голос, видел родное лицо.

Близкие люди нашли ее под обломками дома и по-человечески похоронили. Они знают, где ее могила, и он будет знать, а тысячи сталинградцев ведать не ведают, как погибли их родственники в огне сплошных пожаров, в общей для всего города братской могиле. Но от этой мысли было не легче: Оли больше нет… Сергеева отныне сжигало лишь одно желание: скорее в Сталинград, беспощадно бить фашистскую сволочь, проклятых врагов, принесших столько горя и слез, бед и несчастий родным и близким, ему самому в этой чудовищной войне. А сводки Совинформбюро и рассказы раненых, прибывающих из Сталинграда в госпиталь, не радовали. Тяжелые затяжные бои продолжались на всем протяжении фронта, и, хоть время перевалило уже на вторую половину сентября, перелома в сражениях пока не было.

Утром каждого дня десятки тысяч вступали в битву с обеих сторон, к вечеру тысячи оставались на поле боя, пополняли медсанбаты и госпитали во всей ближайшей и дальней округе…

Сергеев не заметил, как забылся, а когда очнулся, увидел перед собой карие, с золотистыми точками вокруг зрачков прекрасные очи Веры, услышал ее негромкий голос:

— Прости меня, Глебушка, что не могу остаться твоей сиделкой, уже утром должна опять быть на волжской переправе, — очень много раненых. Отпустили всего на одни сутки, завтра мне снова в операционную, Наташе в управление… Предстоит еще переправляться обратно через Волгу.

Сергеев подумал, что «переправляться через Волгу» — это значит пройти тот же путь под огнем, какой проходил на правый берег каждый защитник Сталинграда, прибывающий на фронт из Заволжья. Да и «правый берег» — слишком громко сказано: осталась от правого берега всего лишь полоска крутояра шириной от трехсот метров до километра…

— Поезжайте обратно немедленно, — сказал Вере Сергеев. — И обещай мне, что переправляться через Волгу будете затемно, ночью.

«Обещать, конечно, можно, но удастся ли одолеть водный рубеж до утра — вот вопрос». Только сейчас он понял, каково Вере отвлекать его от мыслей об Оле.

…Недели через полторы ему разрешили подниматься с койки, и он тут же отправился искать Павла Петровича Комова, неожиданно быстро найдя его в одной из соседних палат.

Сначала приоткрыл дверь, прислушался. Никто из раненых не стонал, только с койки у самой стены слышались тяжелые вздохи и хрипы. Войдя, Сергеев застал трогательно-мирную картину. Пятилетняя Женя Комова по прозвищу Птаха сидела возле койки отца и отгоняла сложенной вчетверо газетой невидимую муху от головы Комова. Увидев Сергеева, громким шепотом предупредила:

— Т-с-с-с… Папа спит!..

Комов тут же открыл глаза, увидел Сергеева, искренне обрадовался.

— Слышал, что ты рядом, — сказал он, — а врачи друг к другу не пускали.

— Не очень-то побежишь, когда тебя опять на операционный стол поволокли, а из меня металлолома на целый танк наковыряли.

— Это тебе Вера сказала? Она и здесь помогала Хачатурову, когда меня повторно штопали… Рад тебя видеть на ходу под своими дизелями. А я что-то малость завалялся…

Честно говоря, Сергеев сразу и не узнал бы Комова, если бы не Птаха, настолько он изменился за время болезни после ранения. А Комов продолжал:

— Девчата наши так кстати пришли. Сначала не понял: тащит сестра мед, протертую смородину с сахаром, говорит: «От Сергеева». Я спрашиваю: «Что ж он сам ко мне не идет?» Отвечает: «Врачи вставать с койки еще не велят…» Только тогда понял, что ты не посетитель, а вроде меня — коллега, раненый…