Двоепапство (СИ) - Поляков Владимир "Цепеш" - Страница 13

С отроческих лет пребывая в центре жесточайшей борьбы за власть, Иван Васильевич привык видеть разное и воспринимать это как естественное в стремлении возвысить себя и уничтожить врагов. Убийства, ослепление или иное калечение противников, насильственное пострижение в монахи с указаниями желательности смерти через несколько лет, когда всё поутихнет. Потому и к смертям вокруг себя царь относился как к неизбежности. Более того, если поначалу отдавал подобные приказы с колебаниями и неохотой, затем с печалью, то с недавних пор… Только полезность касаемо дел государевых и ничего больше. Ледяная рука отождествления себя и державы добралась до самой его души, сжала оную душу и медленно, но верно промораживала. Опять же сперва едва заметно, потом всё сильнее и сильнее.

Когда случился главный «удар»? Иван Васильевич знал, пусть и старался о том не вспоминать. Смерть его первенца и единственного сына от первой жены, Марии Тверской, виновника которой найти так и не удалось. Хватать же тех, на кого падало подозрение, но не было уверенности… Это могло ударить по главному детищу Ивана III – Руси, которую он собирал из кусочков. Потому и сдержался, хотя и не оставил попыток найти виновников, но так, чтобы это были не просто подозрения, но полная уверенность.

А вот после смерти старшего сына… словно порвалась главная нить, соединяющая государя и человека. Вроде бы он и продолжал жить, чувствовать, получать удовольствие от еды, питья, иных радостей плоти и духа, но в то же самое время они становились не такими важными. И не было главного – привязанностей сердца. Жена? Софья Палеолог была выбрана в невесты из государственной необходимости, дабы придать роду князей Московских связи с византийскими императорами. Самой Византии уже не было, а вот преемственность сохранялась, такое нельзя было не использовать. Тут и вера, и причастность к великой империи, и многое другое. Сама же Софья как была, так и осталась для Ивана III полностью чужой, непонятной и даже малоприятной особой. Но необходимость… Насильно пригасив в себе чувства, снова и снова делая это и после смерти сына, царь даже не заметил, как окончательно превратился в некий сложный механизм, наподобие часового, только настроенный на развитие государства и увеличение его силы. Друзья, родичи, тем паче просто приближённые – все они могли быть при необходимости отодвинуты в сторону или и вовсе сняты с доски, словно фигуры в шахматах.

Лишь поняв это, получалось осознать то, что двигало русским царём. Но вот что нельзя было, так это даже пытаться заговаривать о подобном с ним самим. На этом многое потеряла Елена Волошанка, вдова Ивана Молодого, пытавшаяся воздействовать на любовь царя к покойному сыну. Осторожно намекала на то, что он Ивана Молодого остался ребёнок, Дмитрий, родной внук Ивана III от любимого сына.

Не подействовало. Или она просто опоздала. Тут уж нельзя было сказать наверняка. Попытка же упорствовать привела к тому, что Иван Васильевич стал воспринимать Волошанку как одну из вероятных угроз, наряду с той, что исходила от его теперешней супруги, Софьи Палеолог. Привязанность же к внуку, и так не шибко великая, поубавилась. Спустя пару лет он и вовсе начал считать как Палеолог, так и Волошанку представительницами двух путей, по которым может двинуться Русское царство после его смерти.

В какой-то мере так оно и было. У каждого из путей имелся наследник – но то, что немалую роль будут играть матери этих наследников, сомнений не имелось – присутствовали и те, кто готов был помогать. Одни склонялись к сближению с европейскими странами, дальнейшему ослаблению влияния церкви, влиянию крупной аристократии на принимаемые царём решения. Они собирались вокруг сына Волошанки, Дмитрия, а к тому же пользовались поддержкой Курицына, Патрикеевых, Ряполовских и прочих. Вторые… «Москва есть Третий Рим и наследница Византии!» - вот какова была их путеводная тропа. Сильная церковь, единовластие царя-кесаря, свой, особенный путь, выражающийся в лавировании меж Европой и Азией. Собственно, привнесение на Русь того, чем была Византия… в последние века своего существования.

Сильные стороны и стороны слабые. Они имелись у обеих дорог, это Иван Васильевич понимал, но решил дать возможность как тем, так и другим доказать это. Может быть сам того не замечая, но поступив в традициях, свойственных не то Византии, не то расположившейся на её землях сейчас Османской империи. Зато прекрасно понимая, что выиграет лишь одна сторона, а вторая лишится всего, возможно, и жизней. Даже наверняка и жизней тоже.

До недавних пор сложно было сказать, кто именно занимал более выгодную расстановку сил. Вроде бы вдове его покойного сына удалось заручиться поддержкой знати и даже привлечь на свою сторону ближнего советника и единственного настоящего друга – Фёдора Курицына, но… «Нестяжатели», это церковное течение, которое было связано с Патрикеевыми и не только с ними, оказались слишком слабы, не имели большинства на церковном Соборе. Даже помня о том, что им удалось заручиться поддержкой митрополита Зосимы, положение самого Зосимы становилось более и более шатким. «Иосифляне» как один сплотились даже не вокруг своих глав вроде того же архиепископа Геннадия, а вокруг Софьи Палеолог, видя в царице ту самую Византию, которую они очень хотели перенести сюда, на русские земли. И этот перенос находил живой отклик в душах простых людей: мастеровых, хлебопашцев, многих рядовых воев.

Вместе с тем, Софье сильно аукалась история с князем Верейским, его женой Марией, приходившейся царице племянницей. Да и брат её. Андрей Палеолог, вызвал на себя гнев Ивана III своими постоянными просьбами, что граничили с требованиями. Подобного царь не позволял никому, а тут от этого побирушки по чужим дворам, не имеющему за душой ничего, кроме громкого имени предков и сестры… Сестрой он, положа руку на сердце, тоже торговал. И продал ему, Ивану, получив взамен многое.

Потому он продолжал думать, взвешивать, оценивать. Требовалось понять, кто же станет лучшим царём для Руси, кто не пустит по ветру то, что он делал вот уже почти сорок лет и посвятил этому всего себя. отдавая силы, время, саму душу государству. То, ради чего почти перестал чувствовать себя человеком. И вот… последние события уподобились боевому коню, который увлекал сидящего на нём всадника к едва держащемуся мосту через бурную реку. А началось всё с того вечера, как боярин Товарков, глава Разрядного приказа, пришёл к нему со словами о том, что произошло нечто совсем уж необычное, но в то же время очень важное.

Важность случившегося и впрямь нельзя было не заметить. Государь очень не любил, когда в его столице оказывались те, кого он сюда не звал. А Орден святого Доминика, известный с давних пор как твердыня монахов-инквизиторов, а с пор недавних как важная часть Авиньонского Раскола в католической церкви… Подобные хлопоты ему не требовались, особенно после того, как с Италией были подписаны важные и очень выгодные для Руси договора. Торговля, в том числе и морская, обещание итальянцами прислать новых мастеров, другие важные дела. Король Чезаре из рода Борджиа предлагал и давал многое – правда и сам выгоду блюл – а вот Париж и зависящий от него Авиньонский Папа дать ничего ценного не могли. И даже не пытались говорить с ним, государем Руси, вместо этого предпочтя крысиные тропы. Тропы, что привели их в город, с которым у него, Ивана, были связаны неприятные воспоминания. Новгород! И слишком тесная связь с архиепископом Геннадием, который и без того взял себе слишком много воли, поступая не так, так требуется царю, а лишь по собственным деланиям. Желаниям опасным, раз уж оказалось, что доминиканские монахи получали от него и не только охранные грамоты и даже помогали православным епископам писать церковные наставления.

Тут уж и речи быть не могло об исконной вере и противодействии «латинской ереси». Или и вовсе «ересь жидовствующих», её искоренение использовали как повод, скрывая дымом одних костром другой пожар, на сей раз куда более опасный? Тот, на котором мог сгореть и он, русский царь Иван Васильевич.