На узкой тропе (Повесть) - Кислов Константин Андреевич - Страница 7

— Эй, Звонок, уснул что ли? Гляди!

У окна сидел Душанба и рассматривал книгу. Ребятам было видно, как он перелистывал страницу за страницей и улыбался.

— А ты говорил: не поймет, — шепнул Иргаш.

— И ты говорил. Значит, Ромка угадал: обманывает всех на свете.

Душанба неожиданно рассмеялся. Но этот смех его совсем не походил на тот хохот, каким он наводил на ребят страх. Сейчас он смеялся просто, как человек, которому очень весело. Смеялся и что-то говорил, пока не увидел ребят, притаившихся под карагачом. Увидел и тотчас же бросил книжку. Потом распахнул окно, затянутое сеткой, сел на подоконник, и опять в его глазах появилась тоска и боль.

— Забесился, — прошептал Федя. — Опять дерет волосы. Вот артист!

— Ему стыдно, понимаешь? Он взрослый. С учителем говорил, с доктором тоже, наверно, говорил, а с нами не хочет. Какой к нему подход придумать… Давай уйдем. Пусть немножко успокоится.

Ребята ушли. Они не видели слез на глазах Душанбы, не видели, как он упал на койку, в отчаянии обхватив голову руками.

…Утром в больницу пришел Джура Насырович. Еще вчера он узнал от доктора о новой вспышке психоза у Душанбы. И теперь ему хотелось поговорить с ним с глазу на глаз.

Еще из двери учитель увидел, что на койке их подопечного сидел совсем другой человек — без бороды, с аккуратно подстриженной головой. Насыров даже слегка растерялся. А тот сидел на краю койки и холодно смотрел на учителя. Худой и болезненно желтый, с остро выступающим кадыком на тонкой, как изогнутая палка, шее, он походил на тощую пугливую птицу, совершившую трудный перелет.

— Это… Это вы? — удивленно воскликнул Джура Насырович.

— Да, учитель, это я, — устало сказал Душанба.

То, что беспокоило и волновало учителя много дней, сейчас прояснилось. Перед ним сидел человек, которого он хорошо знал.

— Если не ошибаюсь, вы — Алихан Рузыев? — тихо спросил Насыров и опустился на табуретку. — Как это случилось? — продолжал он рассеянно, словно искал что-то в своей памяти.

— Насколько я понимаю, вы этого не ожидали? — в голосе Душанбы слышалась насмешка. — Возьмите себя в руки. Идите куда следует и расскажите. Вы понимаете, чего я жду от вас?

— Понимаю. Очень хорошо понимаю. Но нам сперва надо самим откровенно поговорить, — твердо сказал Насыров. — Как это произошло?

— Рассказывать буду там, где меня станут допрашивать…

— Тогда объясните: зачем вы открылись мне?

— Мне надоело обманывать! — раздраженно крикнул Душанба. — Все надоело! Все!..

— Я не совсем понимаю вас.

— Тем лучше.

— Еще один, последний вопрос, — сказал Насыров, сделав вид, что не заметил раздражения. — Означает ли это, что вы порвали или порываете с прошлым?

Молчание было тяжелым и долгим. Насыров не торопил. Он понимал, как нелегко сидящему перед ним человеку ответить на этот вопрос.

— Вы можете верить мне — я давно ушел из того мира. Давно! — почти крикнул Душанба и протянул Насырову тощие руки, будто хотел сказать этим: неужели ты не видишь, какой я стал? Неужели я сам не доказательство моих страданий?! Неужели так можно обманывать? — Я ушел и хотел честно умереть. И если ’бы не ребята, аллах принял бы мою смерть и никто бы не узнал, что Алихана больше нет на свете, ни один человек! И зачем ребята отняли у меня смерть, когда она стояла в моем изголовье?

— Они — люди, Алихан Рузыев. А люди не могли поступить иначе.

— И после этого вы еще спрашиваете?..

Насыров стоял у двери, задумчиво глядя на человека, переставшего быть для него загадкой.

— Хочется верить вам. Очень хочется… — проговорил он и вышел из палаты.

…Он шел из больницы походкой человека, перенесшего тяжелую болезнь, вспоминал и думал. Думал и вспоминал. Институт. Студенческие годы.

Однокурсник Алихан Рузыев. Ребята говорили, что Рузыев несчастный человек. Он потерял девушку, которую любил: родители выдали ее замуж за другого. Рузыев переменился, стал сторониться друзей. Часто на улицах старого города его встречали с какими-то стариками, с базарными завсегдатаями и попрошайками. А потом… Потом он перестал выполнять учебные задания, решительно отказался от практики в школе. В руках у него чаще всего видели не учебники, а религиозные книги, толковавшие суть непонятной жизни. И на комсомольском собрании заговорили о поведении студента Рузыева, хотя он и не был комсомольцем. И не только заговорили, но и прямо поставили вопрос: с кем ты, Алихан Рузыев? Что с тобой происходит? Он молчал и некстати улыбался. Ничего не добились тогда от него. А потом… потом на лекции, кажется, по психологии Рузыев вдруг вскочил с места и заорал таким голосом, что все перепугались. «Этого и надо было ожидать», — говорили потом студенты. И никто не удивился, что на следующий день Рузыев не пришел в институт. А тут наступило такое время, когда думать о судьбе Рузыева было просто некогда — началась Великая Отечественная война…

Джура Насырович притворил за собой калитку и зашел в сад. Он чуть прихрамывал. Давно не напоминали о себе фронтовые раны, а сегодня почувствовал в ноге тяжесть, будто в ней все еще торчал осколок мины.

— Можно ли ему верить? — уже который раз задает себе вопрос Насыров. — Трудно. Очень трудно… И еще нельзя простить то, что никогда не забывается. Он обманул не только нас… Война шла — скрывался неизвестно где. Закончилась, а он все еще скитается. Почему скитается? Почему в конце концов за ум не берется? Может быть, сейчас действительно оставил тех, кто столько лет прятал от него жизнь и его от жизни? Понял и переменил взгляды? Да, не все ясно. Далеко не все. И эта любовь его, о которой тогда говорили, — она не оправдание поступку. Может, он просто трус? И умереть собрался из трусости? Не мог справиться с самим собой?.. Кто же ты теперь на самом деле, Алихан Рузыев?

Явилось оно ночью. Роман в это время спал в убогой землянке, куда его затащил Саидка. Сперва он ощутил глухую дрожь земли под собой, будто на эту землю вступило стадо диких слонов. Именно слонов — он где-то читал, что так дрожит земля только там, в саванне, когда по ней бегут слоны. Потом раздался крик, пронзительный, страшный, как в джунглях, его подхватили чьи-то голоса и понеслось дружное: о-ох-о-о-ох… О-о-ох… Роман открыл глаза. У порога землянки стояла ночь. Саидка сидел точно так же, как и днем, обхватив руками коленки и чуть откинув назад голову. Казалось, он застыл в этой позе. Окаменел. На полу — банка с водой, накрытая куском лепешки: ужин. Но Роман, облизнув губы, отвернулся от него.

— Это джар называется, — тихо сказал Саидка, когда Роман поднял голову. — Гляди хорошенько. Такое мало кто видит.

И только тут Роман увидел зрелище, которое и испугало, и поразило его. Несколько косматых, полуголых людей, сбившихся в тесный круг, прыгали, пугая ночь утробным, глухим вздохом: о-ох-ох…

— Джар называется, — повторил Саидка, глядя на пляску с холодным равнодушием, как на что-то привычное, уже переставшее интересовать.

— Целый час так будут, — продолжал он все тем же, нагонявшим тоску, голосом. — Устанут — падать будут. Потом дыню кушать будут. Чай пить. Потом спать.

Роман силился понять, что происходит. Откуда взялись эти странные люди? Было трое: косматый силач, сидевший днем у шатра, Саидка и он — Роман. А теперь… Неужели все, что он видит, происходит недалеко от его кишлака, где живут и трудятся настоящие, хорошие люди, такие, как Джура Насырович, у которого три боевых ордена и шесть медалей, такие, как его отец, водитель хлопкоуборочной машины, Герой Социалистического Труда Алексей Пак… А быть может, это какой-нибудь фокус, каким обманывают зрение? Среди полуголых прыгунов особенно выделялся высокий старик, яростно размахивающий руками. Он подавал какие-то команды, вроде: «асса, асса!» — и тогда все кричали так, что хоть затыкай уши. Затем старик подал другой сигнал, и круг раздался. На середину вышел Гузархан-хальфа и стал прыгать. А остальные ухали, как сычи. Гузархан-хальфа так кривлялся, точно хотел вывернуть себя наизнанку, тряс головой, кружился, и волосы, разлетаясь, образовывали вокруг головы черный круг. Высоко подпрыгнув, он вдруг кинулся грудью на землю, но тотчас же вскочил и опять завертелся волчком. И, наконец, обессилев, он упал и распростер руки, как мертвый.