Звонница (Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович - Страница 22

Солдат в чужой форме наверху энергично замотал оружием, предлагая вылезать из окопа:

— Шнель, шнель!

Громова он ткнул стволом автомата в спину, показывая, куда идти.

Плетясь в колонне сотен невольников, пермяк с режущей тоской думал о том, что в той, первой войне, у него такого позора не случилось. А на этой и повоевать как следует не пришлось.

Лагерь для военнопленных, куда их привели, располагался на огороженном поле, по краям которого стояли невысокие вышки. По периметру изгороди бегали сторожевые собаки.

Места не хватало. Немцы взялись за сортировку пленных, расстреливая у ближнего оврага коммунистов и самых слабых из невольников. Пока трещали выстрелы, из проезжавших мимо грузовиков веселая немчура приветственно махала руками зондеркоманде. Машины с крестами текли и текли по дорогам, что проходили недалеко от лагеря на юг и восток. Порой казалось, что лагерь омывала пыльная река, от которой хотелось держаться подальше.

Ужас плена в понимании вчерашних красноармейцев, их командиров смешался с полной потерей ими ориентации на местности: никто из пленных не знал, где проходил фронт, на какую глубину отступили свои.

Раненый Михаил слабел день ото дня. На ногах его заставляла держаться воля и жажда жизни; кажется, сцепились на новой войне не танки и самолеты, а намертво схлестнулись характеры. Кто тверже, тот и на ногах. Немцы, чувствуя во взглядах, в интонации пленных твердость духа, расстреливали русских солдат, готовых с голыми руками бросаться на конвоиров. Телами расстрелянных доверху закладывали рвы, воронки: чем меньше упрямцев, тем спокойнее. Во все времена война несла общую закономерность истребления, но то, что творилось летом и осенью 1941 года, не поддавалось никакому объяснению.

Голод, рана и возраст делали свое дело: пленный речник начал постоянно валиться с ног. Воля к жизни не исчезла, но его слабость заметили внимательные охранники. Однажды на вечерней проверке один из них ткнул Громова в грудь указательным пальцем:

— Остаться на месте!

После окончания проверки немцы повели два десятка отсортированных пленников через лагерные ворота к ближнему оврагу.

Немецкая педантичность четко отделяла живое от умирающего. Идти-то до оврага десять минут, а в эти мгновения Михаил вспомнил дом, жену, которая пекла ему картофельные пироги перед каждой навигацией. Почему-то вспомнились искры, летевшие с дымом из трубы парохода, праздничный гудок, оглашавший речные просторы. Эх, никто не даст на прощание протяжного гудка старшему механику! Страха перед смертью не испытывал, но не было желания принимать ее, посылаемую злым роком. Стыдно, что опытного солдата повели на расстрел, словно покорного бычка на скотобойню. Уж лучше бы тогда вместе с Мелентием и Василием остался в окопе.

Пленных построили на краю оврага перед расстрельщиками, на шеях которых болтались блестящие бляхи. Немецкий офицер сделал два шага в сторону для отдачи команды, но тут на проходившей рядом дороге появилась машина коменданта лагеря. Офицер зондеркоманды махнул рукой подчиненным, требуя ожидать его указания, а сам поспешил к начальнику с докладом:

— Господин обер-лейтенант! Второй взвод охраны проводит зачистку среди военнопленных. Отобрано двадцать человек. Разрешите продолжать?

Комендант, открыв двери машины, вышел, потянулся. Очевидно, желая размять ноги, он неспешно направился в сторону стоявших цепей охраны. Ему жалко было своих начищенных до блеска сапог, но последнее время ноги часто затекали, приходилось заставлять себя двигаться. Проклятая осенняя слякоть! Остановившись у цепи своих солдат, комендант метнул на строй пленников презрительный взгляд: «Грязные, неполноценные оборванцы! Стадо жалких свиней, а туда же — воевать!»

Обер-лейтенант неожиданно насторожился: «Что это?! Глазам не верю! Не может быть!» Он пристально всматривался в солдата с забинтованной головой, поддерживаемого товарищами. Лицо немца явно выражало растерянность, однако начальник лагеря быстро справился с эмоциями.

Указав старшему из расстрельной команды на Громова, резко бросил:

— Этот явно живучий, может еще поработать. Уведите обратно!

Приказ был тут же исполнен. Пленного пермяка вывели из строя, под охраной автоматчика повели в лагерь.

Через пелену тумана в глазах Громов увидел невесть откуда появившегося офицера в длинном кожаном плаще, но мысль, что он может знать этого фашиста с сединой на висках, даже не пришла в голову. Силы Михаила окончательно оставили. В ворота лагеря он входил, едва не падая на каждом шагу.

Через неделю Громова опять включили в список приговоренных к расстрелу. И снова его, сверяя фамилии, вывели из строя смертников. Он не знал, чем и объяснить отмену казни. Может, проверяли испытанием близкой смерти? Чего ради? Хотят заставить сотрудничать? Все одно согласия не получат. Кто-то спасал его, но кто? Откуда здесь взяться благодетелю, если каток войны не знает пощады. Однако невидимые знаки милости продолжились: Михаила несколько раз перевязали, перестали посылать на самые тяжелые работы.

Он потихоньку приходил в себя, организм боролся и постепенно побеждал. Прошедшие два месяца поставили пленного пермского речника на ноги. Пока лагерь перемещали на запад, изматывала не столько работа, сколько сырая, скользкая дорога. Громов перенес ее тяготы, окреп, а окрепнув, еще больше озадачился прежними вопросами.

Как-то на одном из построений Громов заметил на себе внимательный взгляд коменданта лагеря. Что-то доселе знакомое запестрело в памяти смутными обрывками прежних лет. Время будто открутилось назад, и Михаил опять увидел себя прыгающим в немецкий окоп возле озера Нарочь. Увидел прицелившегося в него молодого немца. Зрением нынешним, вглядевшись в окопного врага, он узнал в нем коменданта лагеря. Глаза начальника остались теми же серо-зелеными, с маленькой родинкой над левым веком. Все остальное у немца сегодня было другим: пухлое лицо, седина, форма, походка.

«Вот судьба! — ахнул про себя пермяк. — То свиная рожа, то сизокрылая голубка».

В свою догадку, что встретился с тем, «своим» немцем, кого отпустил живым после расстрела, поверить не мог. Вместе с удивлением пробуждалось в нем после долгих месяцев смертельного холода нечто неуловимое, похожее на надежду.

Об удивительной встрече никому не рассказывал. Себя не спасешь, а лишнюю беду, наоборот, накличешь. Хотелось выжить. Любой нормальный человек, пройдя по кругу жизни и смерти, выбирает жизнь. В ней остались родные. Мечтал, что обнимет Нину, четверых своих сыновей. Двое из них воевали, и Михаил верил, что воевали удачливее, чем довелось ему.

Днем Громов работал вместе со всеми: готовил в большом поле аэродром для тяжелых бомбардировщиков. Вечером, лежа в бараке на нарах, под лай собак, гортанные крики охранников и скрип плохо прибитых досок на крыше размышлял о своей судьбе. До боли сжимал он голову руками, вспоминая пермские берега, кафедральный собор в окружении цветущих яблонь, прямые улицы, сбегающие с возвышенности в город. «Свой» немец, переместившись в лагерь из далекого прошлого, бросил нить надежды, но щупальца смерти в концлагере оставались рядом, повисали над головой во время дневных работ, обжигали на общих построениях. Пока только обжигали. Видно, так угодно было небесам. Оказалось, в те далекие времена, невзирая на угрозу расстрела своими же, Мишка Громов сохранил жизнь не только немцу, но и себе. Царские офицеры лепили из него куклу, а он в страданиях выбрал другую долю, где ни трудности, ни навязываемое зло не убили в нем человеческого сочувствия к чужому горю. У немца тоже, наверно, были родители, ожидавшие сына с войны. Не спали по ночам в сердечных муках о кровиночке. А что власти? Правители никогда не спрашивали молодых безусых ребят, отправляя их на поле брани: готовы ли парни складывать стриженые головы за чужие короны? Только вот ценность жизни одинаково понимается в любой земле. Неужели молодой Мишка тогда, в шестнадцатом, почувствовал это сердцем и спас целый род? Да не только свой! Сейчас, на второй войне, он и немец поменялись ролями. Спасет ли немец, никто предсказать не возьмется. Немногие остаются в живых на таких поворотах судьбы. Но так хотелось верить в свою счастливую звезду.