Звонница (Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович - Страница 19

Фридрих шагнул, проваливаясь в снег, и побрел в противоположную от русских сторону. Потом снега стало поменьше. Ноги, запинаясь, зашуршали в снежной крошке среди кустарников. Колючие ветки били по лицу, но Штоф не ощущал ни боли, ни морозного воздуха, ни радости, ни страха. Чувства притупились. Только благостным спокойствием отзывалась в голове мысль, что матери не придется оплакивать его после похоронки, которой не будет. Уходя от страшного оврага, понимал: счастливое избавление от смерти заставит его пересмотреть отношение к пребыванию на бойне ради иллюзорных планов Вильгельма Второго. Хватит, настрелялся!

Вечером ребята со смехом вспоминали дневные атаки. Особенно вошел в раж Степка Котов, изображая, как ловко кинул он утром в гнездо с немецким пулеметом смятый шар глины. Германцы подумали на гранату, бросились на землю, закрыв головы руками. Степан, подбежав к пулемету, пнул ботинком толстого солдата, который в замазанных грязью очках ничего не видел. Должно быть, тот был вторым номером у пулеметчика. Толстяк вскочил и, подняв руки, что-то залопотал.

Степка, рассказывая, жестикулировал, повторял движения того неизвестного немца в очках. Было похоже, но Громов не смеялся. В груди налилось тяжестью сердце. Наплевать было на показушное кривляние Степки и на саднившую слева скулу, куда угодил кулаком германец в траншее. Не хотелось слышать о страхе какого-то немца-толстяка, взятого в плен и сегодня, видимо, расстрелянного в числе тех восьмерых. Мишка сам командовал расстрелом, сам стрелял, но при этом не должен был попасть в «своего», потому что пальнул мимо. Кажется, совесть могла бы успокоиться, но Громов страдал от кипящей вокруг злобы, уносившей и уносившей молодые жизни. Не радовало временное назначение вместо Быкова. В утренней атаке унтер-офицер погиб. Сразу вспомнились его успокоительные обещания обходчику в Вятке: «Вернутся, куды денутся». Самому Быкову уже не придется обняться с женой-казачкой… Господи! Да где же край невиданного горя? Во имя чего реками проливается человеческая кровь?

По мнению начальства, доброту и жалость должна была заменять абсолютная вера в замыслы генералов драться, не жалея жизни, за царя и отечество. Абсолютная вера почему-то увязывалась у Мишки с абсолютным злом, заполнившим людей. Его тяготили Степкины кривляния.

Громов встал, выходя из землянки, пнул по ноге Котова.

— Хватит болтать, — бросил резко и громко, — встанешь на караул в три утра, коли не устал.

Утром часть подняли и погнали на немца дальше. Обещанного отдыха у озера не случилось. В атаках Мишка опять бежал в первой цепи наступающих и снова брал в плен германцев. Но из расстрельной команды вышел — не выносило сердце пускать в расход беззащитных людей. Многие унтер-офицеры и солдаты его понимали, не только Громов сохранил на войне живую человеческую душу. Но командир полка, заподозрив в пермяке смутьяна, в унтер-офицеры производить его отказался.

Больше года еще воевал Мишка, мыкаясь по окопам, рвам, землянкам, теряя друзей-однополчан. Наконец в стране наступили перемены, позволившие однажды целому полку воткнуть штыки в землю. Бессмысленная война закончилась и для Громова, поскольку его рота одной из первых вылезла из окопов. Солдаты, матерясь, погрозили кулаком взъерепенившемуся было фельдфебелю и под раскаты майского грома двинулись в сторону железнодорожных путей, пролегавших в версте от передовой.

Впервые за военные годы Громов увидел сотни, а может, и тысячи счастливых человеческих лиц. Люди, двигаясь, обходили глубокие воронки на поле былого сражения. С неба то и дело доносились майские раскаты грома, но под их грозным гулом никто не бросался на землю. Солдаты, смеясь, подставляли под теплые дождевые струи свои заросшие щетиной щеки, а Мишка не мог поверить, что вместе со всеми уходил в мирную жизнь.

Вернувшись в Пермь, Михаил прямо с вокзала отправился в деревню. На пороге данилихинского дома повисла на шее Полинка. Отец обнял сына и долго не отпускал, вытирая трясущимися руками слезы.

— Думал, не дождусь, Миша, — бормотал он. — В деревню за год шесть скорбных вестей пришло.

— Жив, батя, не переживай! — ответил сын, едва сдерживая ком в горле.

— Бабушку Ирину мы похоронили в апреле, — огорошил вестью отец. — Кажин день за тебя молилась.

Мишка повесил голову. Бабушку он любил с детства и ложку ее с наговором на службе сохранил, привез домой в заплечном мешке. Не она ли спасала от беды?

Радость встречи с родными быстро взяла свое:

— Собрались, батя, под одной крышей! Жить станет веселее. Леша-то где?

— В затоне с утра, пароход готовит в навигацию, — защебетала сестра. — Да ты пройди, сыми шинелку-то. Я сейчас щи подогрею.

Она бросилась на кухоньку, где ловко подхватила чугунок и сунула в печь. Михаил удивлялся: «Полина расцвела, превратилась в настоящую красавицу. Поди, жених есть? А изба вроде пониже стала потолком. Дом осел, что ли?»

Отец не сводил с сына глаз: возмужал, окреп. Что-то неуловимо изменилось в потемневших синих глазах. Перед Владимиром Филимоновичем стоял его Миша, в то же время это был совсем другой человек.

Пока брат Леша не вернулся с работы, вчерашний солдат поспешил к Каме. Как ждал он этой встречи! Михаил снял ботинки, зашел в холодную воду: «Здравствуй, родная! Неужели встретились!» Он ненасытно вдыхал речной запах, любовался волнами, ласково бежавшими в белой пене к его ногам. Несравнимое ни с чем счастье — вернуться живым с войны!

Старший брат вечером поведал:

— В Перми командует советская власть. Как тебе сказать? Не разобрался я пока, что от нее ждать. По мне главное — работа.

— И мне, Леша, не терпится на пароход подняться да в навигацию пойти, — рассказал о давней мечте Мишка.

— Пароходство ищет специалистов, поэтому иди завтра же туда без раздумий, — посоветовал брат. — Конечно, спросят про войну, да тебе-то стыдиться нечего.

На другой день кавалер двух «Георгиев» Михаил Громов отправился в дом бывшего судовладельца Мешкова, где разместилось управление Камского водного транспорта. Увидев наградные кресты, в конторе посетителя встретили с подозрением.

— Партейный? — спросил чубатый матросик, чуть старше самого Михаила.

— Нет.

— К их благородиям как относишься?

— Если они люди, так по-людски, а кто солдата обижает, так того не грех и на штык поднять.

Взгляд матросика потеплел.

— Фамилия?

— Громов.

— Громов? Знакомая фамилия. Не твой ли брат у нас трудится?

Услышав положительный ответ, написал записку на имя кадровика: «Оформить матросом в пароходство. Проверку прошел».

Жизнь продолжилась в заботах на реке и в работе по дому. Отец сильно сдал. Михаил с братом сами перестелили протекавшую крышу, заменили в амбаре два гнилых венца.

Полинка в конце восемнадцатого года вышла замуж и уехала с мужем в Оханск. К тому времени Михаил Громов стал механиком на пароходе, но к лету девятнадцатого года плавающих судов в Перми почти не осталось. Речной флот спалили колчаковцы, отступая из города. Многое приходилось восстанавливать из куцых остатков.

Вживаясь в новую жизнь, Мишка постепенно превращался в Михаила Владимировича. Подыскал себе невесту — пермячку Нину Пименову, славную кареглазую певунью. В сентябре девятнадцатого года, сыграв скромную свадьбу, молодые остались проживать в отцовском доме, поскольку Леша к зиме уехал в Сарапул, куда его перевели на должность главного механика в местное пароходство.

Днем Нина вела домашнее хозяйство, ухаживала за лежавшим стариком, а укладываясь спать, с тревогой ожидала наступающей ночи. Муж, заснув, начинал метаться в постели, кричать, иногда материться. С потной головы струйками стекали ручейки. Нина вытирала мужу лоб полотенцем, нежно целовала в висок и гладила страдальца как ребенка.

Михаила не отпускала война. Он, увертываясь от разрывов, снова и снова бежал по чужому полю, прицеливался, стрелял. Щелкал затвором, снова палил по мелькавшим впереди каскам, пока, оступившись, не падал в воронку. В ней лежали немецкие и русские парни с остекленевшими глазами. Растянувшиеся в криках рты, казалось, ругались при виде живого человека. Громов выбирался из воронки, бросался от нее, но падал в другую, где на него опять смотрели застывшие глаза.