Лиса в курятнике - Демина Карина - Страница 69

Меж тем Святозар вскрыл себе запястье и кровью принялся рисовать круг. Он двигался неторопливо, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух. И эта медлительность несказанно злила, виделось в ней этакое желание отсрочить неприятное.

Но вот круг завершен.

Украшен дюжиной символов, которые Димитрию неизвестны, хотя он отнюдь не ограничивал себя классическим образованием. Символы чем-то похожи на современные руны, вернее, те кажутся упрощенными и куда более примитивными отражениями вот этих вот знаков.

А ведь нехорошо, если знание подобное исчезнет. Суд судом, но… Смута изрядно проредила императорские хранилища, и в том ныне тоже видится тайный умысел. Ведь кому, если подумать, понадобилось грабить библиотеку, когда сокровищницы имелись?

А поди ж ты, что вынесли, что сожгли во имя нового мира…

Или сделали вид, будто сожгли.

Меж тем Святозар присел рядом с телом.

Он начертил на лбу его знак. И второй — на груди. Он разогнул ноги и руки девушки, а после припал к холодным губам с поцелуем.

— Что он творит? — поинтересовался Лешек, оживая. — Он ведь…

И снова сила была, слабый всплеск, на который не отозвался ни один амулет, разве что кольцо, призванное уровень магии определять, слегка нагрелось. Но и то слабо, будто не до конца уверенное, что в принципе магию ощутило.

Святозар отстранился, а девица дернула рукой.

И второю.

Заскребли пальцы по ковру, а Бужев весьма ловко воткнул клинок в грудь несчастной. И главное, не только воткнул, но вспорол эту грудь, будто сделана она была из бумаги. То ли силой святой отец обладал немалой, то ли ножик был особенным…

Главное, сердце он вырезал весьма ловко.

— Знаешь… — задумчиво произнес Лешек. — Я даже не уверен, нужно ли мне это видеть?

— Вставай, — голос прозвучал властно, жестко. — Я, владеющий твоим сердцем, питающий своей силой, повелеваю…

Вот только этого не хватало.

Некромантию, если припомнить, полагали наследием Смутного времени, того самого, которое случилось за много веков до прошлой Смуты, едва не изничтожив слабое еще Арсийское царство. И наследием истребленным, хорошо и прочно забытым.

— А еще мне кажется, что меня стошнит.

— Кажется, — поспешил утешить цесаревича Димитрий. — А вот глаза у тебя того…

Пожелтели.

И зрачки сделались узкими, змеиными. Да и лицо слегка поплыло, как бывало в детстве, когда цесаревич — для всех зело болезненный мальчик, которого вынуждены были держать вдали от дворцовой жизни, — еще не умел контролировать ту, иную свою часть.

— Пройдет. — Лешек закрыл глаза. — Так лучше видно…

А Димитрий кивнул.

— Отпус-с-сти… — тело заговорило. Оно дергалось, будто кукла на ниточках, покачивалось и, казалось, готово было рухнуть на сидящего священника.

— Имя?

— Цветана…

Говорящий труп выглядел донельзя мерзко. Мышцы лица его двигались, и казалось, что покойная корчит рожи. Время от времени она высовывала распухший язык, который, однако, не мешал говорить.

— Ты умерла.

— Да. — Тело застыло, неестественно наклонившись. — Я… умерла. Умерла. Я. Я? Умерла?

Сердце на ладони некроманта дрогнуло, выплеснув черную жижу, которая просочилась сквозь пальцы.

— Да, дитя. Ты умерла. Мне жаль, — голос Святозара стал мягче. — Что ты помнишь?

Она заворчала.

— Тише. Скоро я тебя отпущу… совсем отпущу. Но ты должна помочь.

— Я…

Всхлип драл душу. И вообще возникло непреодолимое почти ощущение повеситься. Или… нет, вешаться долго. Это веревку искать надобно, крюк какой или вот люстру. А револьвер при Димитрии. И всего-то надобно, что приставить к виску.

Взвести курок.

Он моргнул, избавляясь от наваждения. Нет уж, с суицидом он погодит, но…

— Вспомни. Что случилось? Расскажи, — вкрадчивый голос окутывал. — И мы сможем отомстить…

— Нет…

— Справедливость. Ты же хочешь восстановить справедливость.

— Нет.

— Тогда чего ты хочешь?

— Покоя.

— Что ж… тогда я тебя отпущу, но после… ты должна рассказать. Вспомни, что было…

— Было… — Тело дернулось и село. Нелепая поза, особенно при том, что грудная клетка его распахнулась, выставляя жутковатого вида нутро. — Он позвал… он сказал, что выбрал меня… он сказал, что я лучшая… что он полюбил меня, как только увидел… он сказал, что не желает ждать окончания этого конкурса. Глупый конкурс. Боялся, что… я могу выбрать другого… я не стала бы. Я его люблю!

— Конечно.

Димитрий сдавил подлокотник кресла и подался вперед.

— Назовешь имя? — Святозар одарил его предупреждающим взглядом.

— Митенька, — с непонятной нежностью произнесла умершая. — Мой Митенька… князь Навойский…

В покоях было чисто.

Прохладно.

И… и не спалось. Лизавету препроводили в них честь по чести, а после, превежливо распрощавшись, оставили в одиночестве. И верно подразумевалось, что она этим одиночеством сполна насладится или хотя бы проявит толику благоразумия — переоденется и уляжется в постель.

Переодеться она переоделась.

И ванну приняла.

И даже влезла в ночную рубашку, из тех, подаренных тетушкой, которые были мягки и целомудренны. И, вернувшись в покои, отчего-то не удивилась, увидев княжну Таровицкую, которая сидела на кровати и перелистывала блокнотик.

— Наконец-то, — сказала та, блокнотик захлопывая. — А я уж начала бояться, что ты до утра не вернешься…

— Как…

— Обычный маячок. Волос твой у меня имелся, остальное — мелочи.

Княжна выглядела совершенно по-домашнему, разве что поверх ночной рубашки, к слову, тетушку она бы порадовала должной мешковатостью и закрытостью, набросила байковый халатик.

— А… — только и нашлась Лизавета. — Что ты… вы… тут… зачем?

— Доклад, — мрачно произнесла Таровицкая. — Не забыла?

Вот про доклад, который предстояло сделать завтра, Лизавета как раз и забыла напрочь.

— Мы кое-что там набросали, но… у нас с Одовецкой… не самые теплые отношения, поэтому… работа несколько не заладилась.

— Поругались?

— Немного.

— Сильно?

Таровицкая махнула рукой, мол, как тут поймешь, сильно или нет.

— Еще и дед приехал, — пожаловалась будто бы. — Вот я ему говорила, чего потерял? У него здоровье слабое. Сердце опять же… а он примчался… толку с того не будет.

— Что там случилось? — Лизавета споро плела косу.

И халат у нее имелся, однако вида столь затрапезного, что надевать его во дворце казалось по меньшей мере кощунством.

— Случилось… что случилось, того не изменишь. — Таровицкая поднялась. — Так ты идешь? Еще эту… блаженную вытащить надо.

Идет.

Что ей остается? Тем паче все одно не спалось.

И беспокойно было… и не отпускало чувство, что кто-то, и отнюдь не Таровицкая, за Лизаветой наблюдает. Зачем?

Лизавета даже остановилась в коридоре, огляделась.

Никого.

Ничего.

А чувство… Бывает. Нервы же… нервы, они с любой девицей бывают.

— А я предлагаю организовать службу скорой помощи… скажем, целители и маги, которые в случае бедствия помогают людям. Это просто возмутительно, до какого состояния детей запустили! Да у них все, считай, с рахитом. Есть чахоточные, больные тифом… некоторым уже не помочь. — Как ни странно, Одовецкая к появлению ночных гостей отнеслась весьма спокойно и даже предложила остаться в ее покоях, благо были оные в достаточной мере просторны.

Спорить с нею не стали.

В покоях княжны Одовецкой остро пахло травами, особенно полынью, что навевало не самые приятные мысли: полынь сыпали от клопов. Но не может же такого быть, чтобы во дворце и клопы водились? Нет, дело в склянках.

Или в мешочках, которые висели, прицепленные к гардинам цвета лосося.

Или вот в черном целительском кофре, широко распахнувшем пасть… в склянках и скляночках, в фарфоровых ступках и каменном пестике, отложенном в сторону. В зельях, которые княжна, презрев всякие правила — а они должны были существовать, — готовила прямо в комнате.