Лиса в курятнике - Демина Карина - Страница 44

— Сочувствую вам. — Димитрий указал на кресло. — И понимаете, почему мы не хотим предавать историю огласке…

— Потому что слухи пойдут не на пользу короне.

Бартольд Кульжицкий при дворе жил давно, полагая себя если не опытным интриганом — как раз интриг-то Кульжицкие чурались, — то всяко человеком сведущим, тонко чувствующим происходящее.

— Именно, — не стал отрицать Димитрий.

— Понимаю. Положение и без того нестабильно. Его императорское величество нездоровы, а императрица, говоря начистоту, не имеет должной поддержки.

Надо же, какая откровенность.

— Наследник, — Бартольд поморщился, — успел проявить себя… весьма определенным образом. И опровергнуть эти слухи будет весьма затруднительно. Я понимаю желание короны реабилитироваться в глазах подданных и подыскать Алексею подходящую невесту. Брак, несомненно, укрепил бы его позиции… это мудро, да…

Он щелкнул пальцами, вызывая махонький огонек.

— Мне лишь непонятно, кому в этом благом деле помешала моя несчастная дочь.

— Мне тоже. — Димитрий откинулся, разглядывая собеседника. До того он с Кульжицким дела не имел. Нет, с Бартольдом и сыновьями его случалось сталкиваться, все ж людей во дворце было не так уж и много. Но одно дело — раскланяться на званом вечере, а другое — по делу беседовать.

— То есть вы понятия не имеете, кто ее убил?

— Увы.

— И надеетесь, что я вам помогу?

— Хотелось бы… видите ли… ваша дочь имела неосторожность вести разговоры весьма определенного толка…

— Дура, — прервал Бартольд и поморщился. — Не подумайте, что я ее не любил. Любил. Однако это не мешало мне здраво оценивать ситуацию.

Черный строгий сюртук.

Белоснежная рубашка. И единственным украшением — серебряные запонки с жемчугом.

— Это все матушка моя… — Он поскреб розовым ноготком подлокотник кресла. — Понимаете… она происходила из рода древнего, но, как бы это выразиться, несколько поиздержавшегося, а потому и в принципе стал возможен брак между нашими родителями. Однако матушка, сколько себя помню, никогда не забывала о происхождении. Более того, всячески подчеркивала, что вынуждена была согласиться на подобный мезальянс, чтобы спасти семью.

Димитрий попытался вспомнить. Он, конечно, проглядывал дело, но так глубоко не копал. Старшая Кульжицкая происходила, кажется, из Бужевых… и вправду род древний, не единожды роднившийся с царским, правда, верно сказано, что поиздержавшийся. Во время Смуты Бужевы сперва держались в стороне, когда же император отрекся, споро перешли на сторону бунтовщиков, отказавшись и от рода, и от имени. За что и поплатились.

Нет, их не казнили.

Старый Бужев, кажется, помер от туберкулеза в осажденном Арсиноре. Старший сын его был ранен и от раны не оправился. Что поделать, если большая часть целителей происходила из родов аристократических, вот их и постреляли, не подумав, что самим пригодятся. Положа руку на сердце, Смуту подавили не только и не столько войска, сколько голод и вспышки заразы, остановить которую оказалось некому.

Младший…

А вот что с ним стало, неизвестно. Правда, высочайшим указом был он заочно осужден и признан виновным, отрешен от всех титулов и лишен земель… то есть что бы ни было, но на трон он претендовать не может. Однако… если не на трон?

— Задумались? Бросьте… мой дорогой дядюшка был не слишком умным человеком. Боюсь, все они… как бы это вы разиться… — Бартольд поднялся и предложил: — Пройдемся? А то ведь… не могу сидеть… этакая вот странность. Матушку она в свое время безумно злила. Виделось в том свойство низкой крови, хотя наш род не намного моложе, но… видите ли, я не был избавлен от необходимости встречаться с этими, с позволения сказать, родственниками…

Они появлялись в поместье с завидной регулярностью, и визиты эти приводили матушку в невероятнейшее возбуждение. Она, получив весточку, принималась командовать ключницами и сенными девками, хотя обычно до дел хозяйственных не снисходила.

Мигом вытиралась вся пыль.

Скоблились полы.

В доме повисал тяжелый запах ароматизированного воска. Снимались и перестирывались гардины, а из сундуков доставалась самая лучшая посуда. Но и этого оказывалось недостаточно.

— Боже мой, какая убогость… — повторяла Белена, заламывая тонкие ручки.

Она поднималась в детскую, осматривала Бартольда и вновь же морщилась, щипала его за щеки, стеная, что щеки эти чрезмерно пухлы и вообще недостает ребенку аристократического изящества. И это означало, что на завтрак отныне станут подавать холодную, сваренную на воде овсянку, а на обед — жидкий супчик. И Белена сама станет караулить нянек, чтобы не смели подкармливать калачами.

Отчасти поэтому к родственникам Бартольд относился без особой любви.

Они были…

Сиятельны и великолепны. И в этом великолепии блекло столь любимое Бартольдом родное поместье. Оно словно бы обесценивалось, стоило старшему Бужеву бросить презрительный взгляд на дом… на луг… Он только смотрел, а вот сыновья его, которых полагалось именовать любимыми дядюшками и никак иначе, не сдерживали себя.

— Видел того жеребца, о котором вы говорили, — средний мало ел и держал мизинец оттопыренным, — на редкость отвратительный выбор. Не понимаю, чем вы руководствовались… в нем ни изящества должного…

Жеребца купил батюшка и сказал, что первый же жеребенок, от него рожденный, будет Бартольдовым. И он, ожидая этакого чуда, сам носил жеребцу яблоки. А тот шумно вздыхал и брал угощение аккуратно, сдержанно.

И вовсе характер имел ласковый.

— …Где это видано, чтобы жеребец был что кошка…

Отец помалкивал.

Правда, гости задерживались ненадолго, ночевали, а наутро, пожаловавшись на слишком жесткие перины и простыни льняные, отбывали восвояси. И сперва Бартольд искренне полагал, что визитами этими они делают Кульжицким немалое одолжение, пока однажды не услышал:

— Хватит, — отец говорил громко, что с ним случалось редко. — Я достаточно терпел. Я выкупал векселя, которые твои родственнички плодят, не задумываясь о том, кто и как будет их оплачивать. Я выписывал чеки, но при этом еще и их терпеть…

— Ты не понимаешь…

— Ты права, я не понимаю. Не понимаю, как можно быть настолько беспечным? Я взял тебя без приданого, хотя мог заключить куда более выгодный брак. И матушка меня предупреждала…

— Она всегда меня ненавидела!

— Она в отличие от меня понимала, что вы все из себя представляете… древний род… благословенная кровь… и что толку с этой крови? Твой отец только и способен просаживать деньги. Сколько я выплатил за тебя? Десять тысяч рублей? И куда они ушли?

Бартольду полагалось бы уйти, но он остался, раз уж никто не видит. Благо в гостиной имелось достаточно укромных мест. А десять тысяч… в неделю батюшка выдавал Бартольду рубль, естественно, если неделя эта проходила без приключений и учителя докладывали о том, что учится Бартольд старательно и от занятий не отлынивает. Рубля хватало на… на многое.

А десять тысяч?

Это ведь… это сколько всего купить можно!

— На правильных жеребцов? На карточные долги?

— Дело чести… к сожалению, вам, торговцам, не понять…

— Нам… стало быть, все еще нам… что ж, дорогая, ты всецело права, нам, торговцам, непонятно подобное отношение к деньгам. И потому, будь добра, передай своим родственникам, что это был последний чек. Больше я не собираюсь тянуть еще и их. У нас, в конце концов, есть сын. Подумай о нем.

— Я думаю. — Матушка произнесла это таким тоном, что у Бартольда похолодели руки. — Ты собираешься сделать из него очередного… торгаша…

— В торговле, дорогая, нет ничего дурного. Торговля дает те самые деньги, которые ты тратишь на меха и драгоценности, на обновление мебели, на перестройку дома…

Дальше разговор был скучен.

Зато на следующий день батюшка взял Бартольда с собой на прядильную фабрику. Потом была поездка на склады, с которых грузились маленькие речные пароходики, на суконный заводик и в почерневшие, пропахшие дымом дегтярные мастерские. Так уж вышло, что, втягиваясь в семейное дело, он постепенно все больше отдалялся от матушки. Впрочем, никогда-то Бартольд не был с нею близок.