Лиса в курятнике - Демина Карина - Страница 38

Дуэль была.

На рассвете, как водится… все дуэли на рассвете проводят, обычай такой, потому что если на закате, то уже не дуэль благородная, а пьяная драка с мордобитием. Вот… из-за чего? Кто знает. То ли молодой Боровецкий Стрежницкому ногу отдавил, то ли Стрежницкий у него невесту увел, обесчестил и бросил одинокую с дитем… не так важно.

Главное, что впервые он проиграл.

То есть не совсем чтобы проиграл, поскольку молодой Боровецкий, как сказали, вовсе не жилец, однако и самого Стрежницкого унесли с поля…

Что произошло?

Да поговаривают, что на саблях дрались, Боровецкий упал и, когда соперник склонился над ним, прямо в лицо ему из пистоля выстрелил… или саблей ткнул. Или плюнул ядом, но в это уже и сами замерщицы не верили, но сочли, что это весьма романтично.

Плеваться ядом?

Нет, умирая, захватить с собой врага… отдать жизнь во имя справедливости.

Какой?

Не так важно. Какой-нибудь…

И вообще, у них дел еще много, не хватало тут время тратить. Мерки сняты, о фасонах Лизавете потом скажут. Радоваться должна, что ее императорское величество так о конкурсантках заботится, иначе бы и дальше ходила в нарядах убогих…

В другой раз слова их, может, и задели бы, но сейчас мысли Лизаветы всецело были заняты Стрежницким. Нет, она не переживала… разве что самую малость, как любой человек будет переживать за знакомого, который вдруг оказался в неприятной ситуации.

И…

И навестить его будет, пожалуй, уместно… или нет? Если она не одна пойдет, а с Русланой, то никто ничего дурного не подумает. А если и подумает, мысли свои при себе оставит.

Лизавета кивнула.

И бросила взгляд на часы. Завтрак она пропустит… нехорошо, но как-нибудь переживет.

Руслана не обрадовалась.

Нахмурилась.

Губу закусила и сказала:

— Дядюшка велел держаться от него подальше. Сказал, что он… без чести и совести человек.

Даже так?

— А адъютант его так и вовсе…

— Такой темненький? — наугад спросила Лизавета. — В красной рубахе?

— Он самый… на кухне вечно крутится… наши его привечают, ласковый… в прошлом году две кухарки подрались из-за него, так обеим расчет дали. Вот.

Лизавета покачала головой, выражая то ли сочувствие пострадавшим, то ли недоумение: было бы из-за кого драться.

— Только он еще вчерась отбыл… — Руслана помогла одеться и волосы заплела в пышную легкую косу. — Сама видела, как он коня седлал…

И разом спохватилась.

Покраснела.

Верно, вспомнила, что на конюшнях здешних ей делать было совершенно нечего.

— Я… мне… там один… очень хороший… только дядюшке не говорите!

— Я-то не скажу. — Лизавета была честна, поскольку, во-первых, не имела привычки к доносительству, а во-вторых, знать не знала, где Русланиного дядюшку искать. — Только… ты осторожней, а то ведь мужчины всякие бывают…

Руслана покраснела сильнее, гуще и тихо сказала:

— Тошенька хороший… он за царевым жеребцом ходит…

Это, несомненно, было отменнейшей рекомендацией. Вот только… Лизавета глянула на девушку, упрямо поджавшую губы: без толку. Что бы ни было сказано, не поймет.

Не услышит.

А ведь и Марьяшка ее же лет, и ума у нее, тут обманываться не стоит, не больше. Даже не в уме дело, а в опыте жизненном, который самой Лизавете достался — к счастью, не той ценой, которая привела бы ее в неприличный дом, но лишь слезами горькими.

Слезы что, пролились и забылись.

А честь она сберегла.

Знать бы еще зачем. Может, позже, ставши старой девой, она еще пожалеет о том своем благоразумии, но…

— Веди уже, горе… и… будь осторожна. — Лизавета коснулась атласной ленты и вздрогнула. — Во дворце неспокойно…

Стрежницкий маялся.

Большей частью — болью. Целитель, зараза этакая, издевательски сообщил — и не скрывал удовольствия, что сказать, Стрежницкого при дворе не жаловали, — что более сильное заклинание применить никак не возможно. Контуры нарушатся, и тогда он не берет на себя ответственность за восстановление нервной ткани, которая и без того восстанавливается плохо.

Радоваться должен, что вообще живой, что пуля вошла в глаз, да в голове и застряла, видать, у Стрежницкого и вправду мозг закостенел.

И вообще, сам виноват…

Это Стрежницкий понимал, как никто другой. Предупреждали же… и Михасик, и собственное чутье подсказывало, что неладно с этой дуэлью. И спалось дурно, опять яма привиделась, только на сей раз земли поверх набросали столько, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он и очнулся ото сна растерянным, уже понимающим, что день будет на редкость поганым. Правда, оказалось, что и близко не представлял, насколько на самом деле поганым.

Сволочь.

Нет, сперва все было обыкновенно.

Холодок.

Солнышко, поднявшееся до середины Часовой башни. Соперник, с видом независимым топтавший маргаритки. Стрежницкий оценил и шерстяной костюм аглицкого кроя, и часы на цепочке…

— Опаздывать изволите. — Молодой Боровецкий часами покачал и постучал ногтем по стеклу. — Признаете поражение?

Возникло почти непреодолимое желание согласиться. Но… пусть Стрежницкий и стремился избежать ненужной дуэли — хватит, настрелялся он на своем веку, нарубился, и тошно ныне от вида крови, — но сделать это так… мигом полетят слухи.

Репутация будет порушена.

Образ…

Забыть можно про нынешний образ. При дворе простится все, кроме разве что трусости. Причем трусости исключительно вымышленной. Никто не вспомнит, что он в одиночку пробрался в осажденный Харовск, чтобы удавить градоправителя, объявившего себя главой Полномочного комитета. Или как с полусотней таких же сорвиголов охотился на Изюрском тракте, вырезая обозы бунтовщиков.

Не вспомнят ни про огненные поля под Куратом.

Ни про мертвецов на западной границе, куда и боевики соваться остерегались… Нет, все забудут, вцепятся в эту проигранную дуэль… И главное же, видел Стрежницкий шальной дурковатый взгляд, так хорошо знакомый.

Не внял предупреждению.

Счел, что справится.

Был судья.

Секунданты.

Целитель, сонно позевывающий в стороночке и позванный, полагали, исключительно для порядку. Было предложение замириться…

— Если он меня в задницу поцелует, — ответил Боровецкий и засмеялся, а Стрежницкий уловил характерный запашок одной травки.

Стоило сказать.

Будь в секундантах кто другой, он бы и сказал, остановив тем самым дуэль. Но, словно издеваясь, Боровецкий позвал Гладышевского, который Стрежницкого крепко недолюбливал. И пусть осмотр подтвердил бы правоту, но…

Что слухам до правоты?

Кольнула мыслишка: а не на это ли расчет? Мол, скажут, что побоялся? Подкупил целителя… или запугал… или еще чего сотворил, главное, что не вступил в бой, как сие положено.

Отмашка.

Беленький платочек кружится, словно лепестки ромашки… они летели тогда над водой и, казалось, вечность кружились, прежде чем коснуться темной зеленоватой глади. Воспоминание было настолько неуместным, что Стрежницкий зазевался, едва не пропустив удар.

Правда, опомнился быстро.

Нет, младший Боровецкий был неплох. И дуэлировал явно не впервые. И полагал, будто этого хватит… прежде-то хватало… скольких на тот свет отправил?

Судить Стрежницкий не пытался, поелику сам был далеко не свят. Но… не отпускало ощущение, что Боровецкий любит с противником позабавиться.

И Богдан поддался.

Изучал.

Выжидал… хотел только подрезать, успокоить на недельку-другую. На многих встречи с целителем весьма благостно действовали, разом и ясность разума возвращалась, и любовь к жизни в душе расцветала с неодолимою силой, а заодно приходило понимание, что нет развлечения глупее дуэли.

И этого бы…

Когда все пошло не так?

Боровецкий ведь повелся, поверил, что удалось подрезать соперника. И наступать стал яростнее, злее, спеша воспользоваться преимуществом.

Он и понять не успел, когда и как попался.