Роддом. Сценарий. Серии 17-24 - Соломатина Татьяна - Страница 15

Евграфова как током бьёт. Панин понимает природу этого эмоционального всплеска по-своему.

ПАНИН

Прости. С твоим учителем беда… Я к тому, что понимаешь: у Маши вторичная слабость родовой деятельности. Что на фоне асинклитизма…

ЕВГРАФОВ

…является показанием к кесареву сечению со стороны матери и со стороны плодов.

В палату без стука полноправной хозяйкой врывается радостная бодрая Рамиш, очень громко:

РАМИШ

Машка! Как ты?!

Панин и Евграфов обращают гневные взгляды на вошедшую. Чекалина открывает глаза. Выглядит измождённой. Следом за Рамиш тихо заходит Олег, у него выражение лица сочувствующее и извиняющееся. Евграфов встаёт, молча выталкивает их обоих из палаты, но Олегу быстро пожав руку. Плотно закрывает дверь. Возвращается.

ПАНИН

Затягивать не будем. Сейчас пришлю Святогорского.

Чекалина уже пришла в себя, слабая, но всё понимает.

ЧЕКАЛИНА

Сама не рожу?

Панин ласков. Гладит её по руке.

ПАНИН

Конечно сама! Кто же ещё?! Просто – чуть больше акушерского пособия.

Чекалина слабо улыбается, понимая серьёзность вмешательства, грустно шутит:

ЧЕКАЛИНА

Да, такая «ерунда» – брюшнополостная операция.

Панин оптимистичен, как любой хирург с пациентом незадолго до…

ПАНИН

Мы не урологи: брюха не боимся. … Я вас оставлю ненадолго.

Выходит. Чекалина смотрит на Евграфова.

ЧЕКАЛИНА

Как Сазонов?

ЕВГРАФОВ

Пока без изменений.

Чекалина отворачивает лицо к стене, по щеке – слеза. Евграфов шутливо-грозным папой-товарищем.

ЕВГРАФОВ

Манька! Прекрати!

Она старается взять себя в руки, даже пытается шутить, хотя у неё выходит грустно. Для начала чуть хмыкнув:

ЧЕКАЛИНА

Я даже не знаю, от кого из вас дети. Единственное, что известно наверняка – мои!

Евграфову эти слова доставляют мучительную боль, но сейчас его забота – она. Свои метания по любой из причин он откладывает.

ЕВГРАФОВ

Маняша, сейчас ты уснёшь, а проснёшься уже мамой.

ЧЕКАЛИНА

Не так я себе это представляла. Не сейчас. И не так.

ЕВГРАФОВ

Слава богу, жизнь больше наших представлений. Больше, дольше и…

Её настигает схватка, неэффективная – и от того ещё более болезненная. Она пытается сдерживаться – но ей очень плохо:

ЧЕКАЛИНА

Ужасней!

(БЕЛЯЕВ, ПАЛЕЙ, ПАНИН, СВЯТОГОРСКИЙ, МАЛЬЦЕВА.)

Беляев важно сидит за столом на месте Лидваль, барабанит пальцами. За «совещательным» расположились Палей и Святогорский. Заходит Панин. Беляев весь взвивается:

БЕЛЯЕВ

Вы здесь новый человек, Семён Ильич, и уже позволяете себе опаздывать на совещания у начмеда!

Панин не обращает внимания на гневную отповедь Беляева, спокойно обращается к Святогорскому:

ПАНИН

Аркадий Петрович, роженица Чекалина – в операционную. Иди…

Святогорский встаёт, уходит. Панин за ним, не присаживаясь.

БЕЛЯЕВ

Какая операционная?! Где заявка?!

Панин оборачивается от дверей, спокойно, даже доброжелательно:

ПАНИН

Игорь Анатольевич, не плановая. Ургентная.

Выходит. Осталась Палей, смотрит на Беляева насмешливо.

БЕЛЯЕВ

Марина Викторовна! Что у вас в отделении?!

ПАЛЕЙ

С утренней пятиминутки ничего не изменилось. Я пойду работать.

Встаёт. Выходит. Беляев один, с растерянным лицом. В кабинет заходит Мальцева «по гражданке».

МАЛЬЦЕВА

Привет, Беляев!

БЕЛЯЕВ

Здравствуй, Мальцева! Ты чего тут?

МАЛЬЦЕВА

Мне сделали предложение, от которого я не смогла отказаться…

Беляев всё ещё смотрит, не понимая. Мальцева кивает на стопку бумаг на его столе, иронично:

МАЛЬЦЕВА

Начмед по акушерству и гинекологии! … С приказами по больнице не знакомишься?

Беляев хватает стопку бумаг, лежащую на столе перед ним.

БЕЛЯЕВ

Не успел. Столько дел…

Пробегает первый же лист в стопке. Глаза округляются.

БЕЛЯЕВ

Что?! Это же МОЁ отделение!

МАЛЬЦЕВА

(насмешливо) Я говорила Куликовскому то же самое. Но он кричал: «Это МОЯ больница! Это МОЯ больница!»

(ЗИЛЬБЕРМАН, КУЛИКОВСКИЙ, ЖЕНА ЗИЛЬБЕРМАНА, ЛИДВАЛЬ, РЕАНИМАТОЛОГ.)

Зильберман на функциональной кровати, подключенный к ИВЛ. Лидваль стоит у головного конца кровати, втихомолку промокнула глаза. Жена Зильбермана сидит на краешке постели, держит его за руку, спокойна. Реаниматолог стоит у аппарата ИВЛ, подчинён вердиктам главного врача. Куликовский – посреди палаты, – держит в руках ленту ЭЭГ, фактически кричит.

КУЛИКОВСКИЙ

Это моя больница! Здесь я решаю, кто когда умирает! Я созову ТАКОЙ консилиум!.. Не-е-т! Я не собираюсь констатировать смерть на основании дурацких бумажек!

С омерзением отшвыривает от себя ленту ЭЭГ – та падает на пол, на ней монотонные штриховые линии, без всплесков мозговой активности. Куликовский начинает расхаживать по палате. Лидваль с женой Зильбермана переглядываются. Жена ей взглядом-жестом: я уже пыталась, попробуй ты.

ЛИДВАЛЬ

Михаил Александрович, вы оспариваете очевидное…

КУЛИКОВСКИЙ

Ты вообще молчи! Она ему хоть жена! А ты кто?! Бросила роддом! Укатила в Питер. Родила на старости лет… Чего сюда явилась?!

Лидваль прощает ему, все знают его характер. Спокойно, ровно:

ЛИДВАЛЬ

Я приехала проститься с другом и учителем.

Куликовскому уже стало стыдно… Но он горяч. Останавливается, смотрит на Лидваль:

КУЛИКОВСКИЙ

Извини. … Но…

Оглядывает всех.

КУЛИКОВСКИЙ

Никаких заключений, пока в истории не будет записи из Бурденко! Что вы понимаете про мозг?!

Смотрит поочерёдно на Лидваль, на жену Зильбермана. Стучит себя кулаком по лбу: