Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ) - Стрельникова Александра - Страница 18

Целует…

Губы опытные, настойчивые. И руки такие горячие, что, кажется, жгутся через ткань… Отрывается, рассматривает мое перепуганно-счастливое лицо. Проводит пальцем по линии щеки, по вспухшим от его же поцелуев губам. Улыбается.

— Беги домой, госпожа профессор. А то ведь я могу решить, что ты это всерьез…

Не понимаю, что он имеет в виду. Да и слышу его плохо. В голове какой-то шум и верчение… Кажется, это со мной произошло снова… Я ведь, похоже, влюбилась по-настоящему… Второй раз в жизни. Но о первом лучше не вспоминать. Да и зачем? Я так счастлива!

Стрельцов предлагает мне съездить к Сашке, что бы забрать с его дачи мои вещи. Естественно, едет и Машка. Мои друзья все еще гостят на привычном, давно обжитом нами поле — за забором пестрят палатки и раздаются голоса.

Идем туда. Я должна извиниться перед ними, а главное извиниться перед Сашкой. Все-таки мы дружим столько лет. Разговор получается муторным. Он жестоко обижен. И на меня за то, что я использовала, как он говорит, «запрещенный прием», и на Федора за тот удар, который тот нанес по его, Сашкиному, мужскому самолюбию. Приходится кое-что рассказать. И о том, кто такой Федя, и о том, что сейчас он лежит в больнице, и ему только что вырезали из ноги пулю, которая предназначалась мне…

— Только маме не говори, а то она тут же все моей выболтает.

— За кого ты меня принимаешь? Слушай, а в какой больнице он лежит? Я бы, может, навестил…

Диктую ему адрес, а сама внутренне потешаюсь — похоже героический Федя сам того не зная обрел новую «поклонницу»… Вот ему будет сюрприз! Но на самом деле сюрприз ждет меня. Стрельцов с Машкой довозят меня прямо до подъезда моего дома и тепло прощаются. Зато мама встречает мое появление великолепным молчанием. Какая «приятная» неожиданность! В этом смысле мы совершенно не похожи. Я предпочитаю сразу выговорить любую обиду, расставить все точки над «и», сказать все, что думаю и в конце концов помириться. Мама же, если всерьез обидится, может молчать днями. И в итоге мне, даже если я на самом деле ни в чем особо не виновата, приходится юлить и извиняться. А потом, уже после примирения, еще довольно долго вести себя так, словно хожу по минному полю.

Но не в этот раз. Обычно ее молчание меня страшно гнетет, теперь же я слишком поглощена мыслями о Федоре, чтобы замечать вокруг хоть что-нибудь. Мой внутренний Икар уже застегнул на груди кожаные ремешки, с помощью которых за его спиной закреплены крылья из воска и птичьих перьев, и устремился ввысь…

В итоге мама не выдерживает первой. По-моему, впервые за всю мою жизнь.

— Анна. Я должна серьезно с тобой поговорить… Выясняется, что Сашка то ли не сумел, то ли нарочно не стал держать рот на замке, и теперь моя мама в очередной раз «знает все». По крайней мере, она так считает. Хотя на самом деле знает она только то, что я сама же рассказала Сашке. В его интерпретации и с ее толкованием это «все» выглядит так: я связалась с уголовными элементами, в результате оказалась втянута в их криминальные разборки, чуть не погибла, но уму-разуму так и не набралась, раз до сих пор продолжаю общаться с ними. И даже навещаю одного из них в больнице.

— Мама, ты все путаешь. Он совсем не уголовный тип, а как раз наоборот — майор спецназа, служит в подразделении, которое занимается борьбой с организованной преступностью.

— Все они одним миром мазаны.

— Мама!

— Что мама? Если бы ты не крутила носом, а вышла замуж на Сашу…

Этого я вынести уже не могу и все-таки взрываюсь:

— О господи! Мама! Ну я ведь говорила тебе, что он голубой!

— Ну и что? Как это может помешать вашей семейной жизни?

Молчу, даже приоткрыв рот от изумления.

— В семье что главное? Взаимное уважение, чтобы супруги имели сходные взгляды на жизнь, общий круг общения, чтобы интересовались одним и тем же.

И ведь она искренне верит в это!

— Мне всегда казалось, что не менее важно и другое…

— Это ты про секс? — даже кривит губы от презрения. — Но вы же оба высокообразованные, культурные люди. Разве может эта животная возня стать для вас моментом определяющим?

Ксюха бы сейчас сказала: «Ёперный театр!» и несмотря на мое нетерпение к мату и его заменителям, не могу не признать, что была бы она совершенно права. Ухожу. Но успеваю услышать у себя за спиной глухое ворчание:

— От секса этого — одно зло.

И столько в этом коротком дурацком высказывании чувства, что я внезапно все понимаю. Это ведь ее прошлое, ее собственный трагический опыт в любви дает себя знать.

Травма, как видно, была так велика, так сильно ударил поступок отца и по ее женскому самолюбию, и по вере в людей, что она уже тогда окружила свою душу непроницаемым коконом. Не от черствости души, а как раз наоборот, из-за ее повышенной ранимости. Слишком страшно было вновь решиться на какие-то чувства, снова подпустить к себе близко чужого человека… Она так несчастна! Несчастна всю жизнь.

Возвращаюсь, обнимаю ее и извиняюсь до тех пор, пока она не начинает всхлипывать и причитать — простила. Слава богу! Но, как выясняется утром, вздохнула я с облегчением рано. Как только я собираюсь уходить из дома, чтобы идти в больницу к Федору, мама сует ноги в туфли, подхватывает сумочку и встает в дверях.

— Я пойду с тобой. Ты просто обязана познакомить меня с этим человеком. Раз уж ты говоришь, что он спас тебе жизнь, — легкое недоверчивое пожатие плечами.

У Федора уже сидят двое каких-то крепких парней. Наверно его ребята из СОБРа. Их простецкие широкоскулые и курносые физиономии явно производят на маму самое негативное впечатление. Когда же она переводит взгляд на бледного и небритого Федора, который уже зарос темной щетиной как какой-то абрек, ее лицо и вовсе принимает хорошо знакомое мне высокомерное выражение. Я представляю маме Федю, его товарищи называют свои имена сами, а потом, явно испытывая неловкость, комкано прощаются и уходят.

Мама молчит, Федор тоже. Одна я, как ковровый в цирке, заполняю повисшую паузу. Все как всегда. На арене Анна Унгерн. Без ансамбля. Сама…

— Как себя чувствуешь?

Федька смущенно улыбается.

— Да нормально, Ань. До свадьбы заживет.

Мама меняется в лице.

— Это о какой свадьбе речь, молодой человек? Надеюсь, вы не имеете в виду мою дочь?

Федя яростно краснеет, я, по-моему, тоже. По крайней мере щекам становится горячо.

— Мама, это просто выражение такое.

— Я знаю, но все же считаю своим долгом сразу расставить все точки над «и». Я, конечно, бесконечно благодарна вам, молодой человек, за ваш поступок, но вы должны понимать, что это не дает вам права рассчитывать…

Эту мучительную для меня сцену к моему величайшему счастью прерывают новые посетители. Это компания военных. Во главе ее — мужик лет 45. В форме и при орденах. Такой «иконостас», что даже мама почтительно смолкает. По тому, как Федька подбирается и даже пытается сесть, понимаю, что это его начальник. То есть — командир. У военных ведь не начальники, а командиры, кажется?

— Лежи, Кондратьев! Не на плацу.

— Здрасте, товарищ полковник. Тьфу ты! Господин полковник.

Мужик ржет и грозит пальцем.

— Тамбовский волк тебе товарищ, Кондратьев, а я тебе — отец родной и господин, твою мать, полковник. Гмм… Извиняюсь.

Это в сторону мамы, которая реагирует на его матюганье картинно вздрагивая.

— И я к тебе, Кондратьев, между прочим, не просто так. А с официальным сообщением. Видишь, даже висюльки нацепил ради торжественности случая. Ты свои давно надевал?

— Недавно. Вы ж помните.

— Скоро снова надевать придется. К Президенту нашему пойдешь за новой цацкой. Дело, понимаешь, это, с заложниками, резонансным получилось. Попал ты, Кондратьев, в телевизор, как кур во щи, твою мать. Гмм… Извиняюсь. Так что если раньше за тобой девки ротой ходили, то теперь целым полком будут. Ты уж не посрами честь офицера СОБРа.

Опять ржет. Мама смотрит на него с возмущением, я с легкой ненавистью. Девки ему все… Честь, понимаешь, офицера СОБРа… Полковник внезапно поворачивается ко мне.