Заложник удачи - Русанов Владислав Адольфович - Страница 15

Когда он уже был готов вдохнуть несмотря ни на что, журавль пришел в движение. Миг — вновь над головой звезды, а легкие втягивают воздух со свистом, со стоном, с всхлипыванием. Ребра ходят, как кузнечные меха, а горло горит огнем раздутого горна.

— Ну, чо, паныч… это… говорить будешь?

— С тобой, что ли, песья кровь? — сипло выкрикнул рыцарь. Мог бы дотянуться — впился бы зубами в кадык старому говнюку.

— Макай!

Вдох.

Вода смыкается над головой.

Немеют руки и ноги. Холод проникает, кажется, в сердце, а легкие напротив разгораются пожаром.

Уморить они его решили?

Душегубцы…

Воздух!

Сладкий, желанный.

— Будешь говорить?

— Пошел ты!

Вниз. Годимир едва успел вдохнуть.

Холод, чернота вокруг и удушье.

Удушье. Удушье. Удушье!

На это раз он не выдержал, начал дышать еще не покинув ледяную купель.

Поэтому, оказавшись наверху, зашелся в разрывающем легкие кашле.

— Не скажет, — почти весело проговорил Ярош. — Сдохнет, а не скажет. Плохо вы рыцарей знаете!

— Ах, так! — взвизгнул Сбылют. — Щас… это… по-иному поспрошаем! Тяни его, мужики!

Осклизлые стенки колодца поползли вниз.

Господь милосердный, как же холодно!

Вот голова молодого человека появилась над краем сруба. Пегаш подхватил его, выдернул, как рыбу из полыньи, поставил рядом с собой.

Годимир не устоял — занемевшие ноги подломились, и он упал на колени.

На колени? Перед кметями?

Как ни туманилось сознание, рыцарь заставил себя упасть на бок. Уж лучше так.

— Подкову… это… кали! — распоряжался староста.

Кмети несмело забурчали, возражая.

— На себя я… это… грех беру! Сам перед Господом… это… отвечу. Ну!

— Ты того… Сбылют… — загудел Пегаш. — Мы ж не басурманы какие… Опять же — паныч. Хоть и дерьмовый, а все ж таки паныч.

Годимир глядел на поршни кметей и заставлял себя мыслить по-рыцарски. О чем должен благородный пан вспоминать в последние мгновения жизни? Конечно же, о прекрасной панне. Шарф Марлены из Стрешина в святыни не годился. Словинец попытался вспомнить белокурые локоны, косу цвета спелой пшеницы, ямочки на пухлых щеках воеводши из пограничной крепости, застывшей на круче по-над Оресой… И не смог. Тогда, быть может, образ королевны Аделии? Как там пан Божидар говорил: «Брови соболиные, кожа белее молока…» Только почему же вместо белой кожи видит он перед собой веснушки, вздернутый нос, русую косу, до рыжины выгоревшую на солнце?

— Ладно! — продолжал вещать Сбылют. — Уговорили… это… мужики! Припалим Бирюка. Пущай паныч… это… радуется!

Кмети затопали, зашумели. На это раз, скорее, одобрительно. Кто-то принялся раздувать костер. Едкий дым пополз низом по площади, завиваясь диковинным жемчужно-серым узором журавля.

— Ну, кметки, дайте только срок! — зарычал Ярош. — Ох, мало не покажется, елкина ковырялка!

— Молчи ужо! Говорун…

— Щас… это… все скажешь… И чо знал, и чо… это… позабыл…

«И что не знал никогда тоже», — подумал Годимир. Вскочить бы, порвать веревку и… А что — «и»? Силы у тебя сейчас, пан рыцарь, от воробья не отобьешься. Это в легендах да преданиях рыцарям хорошо — дуб с корнями вырвал и вперед, вали врага, спасай Отчизну!..

Словинец застонал в бессильной ярости.

А это еще что?

Непонятный пока звук. Или рассудок отказывается повиноваться и решил позабавиться маячней?

Да нет же! Когда ухом на земле лежишь, звуки хорошо слышны. А уж топот копыт странствующий рыцарь ни с каким иным не перепутает.

Кони. Много. Не меньше десятка, это уж точно.

Неужели в пане Божидаре совесть взыграла?

Вовремя подоспели ошмяничи, ничего не скажешь. В самый раз!

Кмети тоже услыхали приближение неведомых всадников и поступили, как кметям от веку заповедано — кинулись в разные стороны. Как куры от ястреба-тетеревятника.

Замешкавшегося Сбылюта стоптал конем всадник в здоровенной шапке-кучме[21], нагнулся, вытянул рухнувшего ничком деда плетью вдоль тощей спины.

— Пори сиволапых! — задорно выкрикнул молодой тонкий голос. Девичий, как с изумлением осознал Годимир.

Ей ответили молодецким посвистом — такая трель не у всякого записного свистуна выйдет, а лишь у самого талантливого и удалого.

Темное конское брюхо с ясно выделяющимися лентами подпруг проплыло над головой словинца.

А мог бы зацепить… Осторожнее быть надо!

Оборванный мужичок, плюгавый и узкоплечий, выбежал из-за колодца, нагнулся над Ярошем:

— Не припоздали. Слава тебе, Господи!

Дорофей? Его голос. Вот, значит, кому они спасением обязаны.

Потом вдруг всадников на площади стало слишком много. Кони крутились на месте, перебирали копытами, ржали, приседая на задние ноги. Того и гляди на голову наступят. Вот неосторожные…

Один из спасителей нагнулся в седле, рассматривая Яроша, обрадованно воскликнул:

— Оп-па! Ты погоди, Дорофей, погоди. Никак старый знакомец? Мы, сладкая бузина, еще поболтаем всласть!

Годимир лежал, ощущая, как стекающая со штанов и поддоспешника вода вмешивается с истертой в мелкую рыжую пыль землей.

На колодезной площади стоял гам и топот. Остро пахло свежим конским потом и паленой тряпкой — кто-то из кметей, удирая, споткнулся и свалился прямо в костер, разбросав уголья, которые теперь медленно остывали, меняя цвет с алого на багровый.

Луна и звезды бросали призрачный отсвет на лица и убранство всадников, неожиданно (но очень даже вовремя) ворвавшихся в Гнилушки. Десятка два удальцов, увешанные оружием, на добрых конях, бесшабашно веселые (вон как зубы сверкают из-под усов), гогочущие во все горло. Лиц Годимир не различал, но зато отлично слышал голоса.

Слышал и узнал, по крайней мере один.

Сыдор из Гражды, злейший враг Яроша. Уж так бывает не только у королей да князей, но и у лесных молодцев — не смогли договориться, кто чьих овец стрижет…

С Сыдором, к слову сказать, Годимир повстречался на том же тракте, где впервые с Бирюком познакомился. Правда, тогда рыцарь думал, что это никакой не разбойник, а скромный горшечник Пархим из села Колбча. А ведь в самом-то деле, притворялся Сыдор мастерски. Какой лицедейский талант впустую пропадает! В Хороброве или Лютове если б жил, как сыр в масле катался бы при королевском-то дворе. Впрочем, главарь хэвры и здесь неплохо устроился. Сам себе голова — куда хочу, туда еду, что хочу, то отбираю…

— Вяжи его, браточки! Вот счастливый день, сладкая бузина! — радостно закричал Сыдор. Вот из-за любимого присловья про бузину, Годимир и сумел бы узнать его даже в кромешной темноте.

Двое лесных молодцев тяжело спрыгнули на землю около лежащего на боку Яроша. Один небрежным движением руки отбросил в сторону Дорофея — дохлого и худосочного по сравнению с ними.

— Так Сыдор! Связанный он! Чего уж… — воскликнул второй, нагибаясь над Бирюком.

— Узлы проверь, сладкая бузина! — Главарь взмахнул плетью. — Да что я тебя учить должен, Будигост!

— Будимил я… — обиженно отозвался разбойник.

— Все равно проверь,- не растерялся Сыдор. — Вас поди различи! Вот навязались на мою голову одинаковые!

— Тут еще кто-то! — раздался звонкий девичий голос прямо над Годимиром. Что еще за дела? Откуда женщина в хэвре лесных молодцев? И ведь даже не женщина, а именно девушка — или подросток, или вот-вот вышла из ребячьего возраста. По звуку, так годков пятнадцать-шестнадцать. На коне, вместе со всеми… Не портки стирает, уж это точно. Кто такая?

— Сейчас поглядим, сладкая бузина… Эй, Хитран, факел запали!

Сыдор с любопытством наклонился, свешиваясь с седла. Заставил коня переступить, чтоб тень не падала.

— Оп-па! Да ведь это же пан рыцарь! Пан Годимир, если не ошибаюсь? — Разбойник спешился, вытащил из-за голенища широкий нож. — Как говорится, сладкая бузина, старый друг, лучше новых двух. Так ведь?