Сердце волка (СИ) - Хант Диана - Страница 1

Я оперлась локтями о каменный подоконник, свесила голову, вглядываясь во двор замка. Пусто и тихо. Долгожданная весна ударила в лицо запахами свежих почек и прелой травы, а порыв теплого ветра растрепал волосы, огненные пряди закрыли глаза, заструились по серому камню рыжим водопадом.

В моей «темнице» три окна величиной в два моих роста и все распахнуты настежь. Я так сильно ждала весну, чтобы распахнуть их, но вот она пришла, и оказалась пыткой. Лучше вовсе не видеть этой молодой поросли за воротами замка, шахматной доски полей, над ними поднимается пар, изумрудных макушек деревьев.

Где-то за углом по-весеннему заржала лошадь, и узнав Леди, я перевесилась через подоконник, пытаясь увидеть покатую крышу конюшни. Вдохнула упругий воздух с нотками гари и в сердцах обрушила ладонь на серый графит.

Стена поглотила удар, руку скрутило от боли, до самого плеча, а в воздухе почему-то запахло грозой. Сзади что-то стукнуло, и я, распрямив спину, и осторожно придерживая ушибленную руку, обернулась.

Статная женщина с затянутыми в узел волосами, одетая в темное платье попыталась мне улыбнуться. Ее плотно сжатые, не привыкшие улыбаться губы воспротивились этой попытке, и выражение лица у женщины стало точно жабу проглотила. Видимо, посчитав дань этикету выполненной, она поставила серебряный поднос на стол. Полусфера крышки над блюдом тревожно звякнула.

Горничная вошла неслышно, явно надеясь застать меня за чем-нибудь эдаким, хотя что эдакого можно сделать в этом каменном мешке.

Я сдула прядь со лба, скрестила на груди руки и поинтересовалась:

— А где Мила?

Мне не ответили, с невозмутимым видом расстелили салфетку и водрузили на нее блюдо под круглой серебряной крышкой, кофейник и чашку.

— Где Мила? — повторила я.

Тишина.

Я сделала шаг навстречу, и горничная споро отступила от стола, даже поднос не взяла.

— Я к тебе обращаюсь, — процедила я, подходя по полукруглой стене к двери с другой стороны.

Горничная поняла, что разговора не избежать, и, скрипнув зубами, ответила:

— Теперь мне поручено прислуживать вашей милости.

— Ты оглохла? — спросила я.

К проему в полу, под люком которого виднеются ступеньки лестницы, мы подошли почти одновременно, но я оказалась проворней, преградив горничной путь к отступлению.

Щеки женщины вспыхнули, она скривилась, словно укусила лимон.

— Мила больше не придет, — все же ответила она. Пожевала губами и добавила: — Ее перевели на кухню.

— На кухню? Мою горничную?

Та вздохнула и отвела взгляд.

— Она наказана.

— Наказана? За что, интересно, наказана моя горничная?

— Мисс Лирей, мне ее светлость не докладывают. Разрешите пройти, умоляю вас!

Я отступила, пропуская женщину. Подошла к столу, сняла крышку с блюда. По широкому дну размазана клейкая масса с сиротливо плавающим в ней кусочком масла. Сглотнув слюну, водрузила крышку на место. В кофейник даже заглядывать нет смысла. Безвкусное пойло, гордо именуемое какао, надоело хуже той овсянки.

Значит, Мила наказана. И к гадалке не ходи — наказана из-за меня. За разговоры со мной. За то, что говорила со мной по паре минут, когда приносила еду. Больше со мной никто не говорил. Всю зиму.

Костяшки пальцев, которыми я упиралась в стол, побелели. Я до боли прикусила губу, зажмурилась, наклонив голову, а когда раскрыла глаза, взгляд упал на оставленный горничной поднос, начищенный до блеска, вытянутый, овальный, с ручками по бокам, посредине гордо сияет фамильный герб. Четырехлистник с каплей росы посередине, опоясанный лентой.

А они говорили, что ни следа, напоминающего об отце, не осталось.

Я схватила ни в чем не повинный поднос и с размаху запустила им в стену.

Раздался жалобный звон, и серебряный овал заскакал по полу, бренча, пока не затих. Я подошла следом и опустилась рядом, облокотилась о стену, уронила лицо в ладони и сидела так какое-то время.

Ну, дорогая сестрица, мало я отхлестала тебя по щекам!

Но ничего, не век будешь держать меня здесь.

Подумала так и закусила губу. Виталина преспокойно держала меня в башне всю зиму, и никто не посмел ей возразить.

С исчезновением леди-матери старшая дочь по праву считается леди замка Ньюэйгрин, пока законная наследница не вступит в свои права. До совершеннолетия мне ещё два года, но я умру раньше. От голода.

Глаза защипало, я потерла их и подняла поднос с пола. Приблизила прямо к лицу, вглядываясь в герб. До блеска начищенный поднос отразил мое лицо.

Бледная, нос заострился, и глаза под покрасневшими веками кажутся просто огромными. Непослушные огненные змейки обрамляют чуть впалые щеки. Осунулась за зиму на овсянке.

Опираясь о стену, встала, одернула платье, и принялась ходить по привычному маршруту — вокруг узкой высокой кровати под балдахином. Пятьдесят кругов в одну сторону, пятьдесят в другую. Ну, Виталина, дай только доберусь до тебя! Каждый раз, проходя мимо окна, с усилием отводила взгляд. Смотреть на чистое голубое небо, ощущать, как по коже ползут теплые солнечные лучи, видеть щедрую весеннюю зелень, слышать запахи — невыносимо.

Но не выдержала, выглянула, и замерла, как громом пораженная. Ворота замка как раз покидает процессия.

Впереди едут сестры, в нарядных охотничьих костюмах, перья на шляпах вздрагивают в такт шагам лошадей. Кто с ними, кроме слуг, не разглядеть. Слуги держат флаги, но ветра нет, не разобрать, что за гербы, но этого мне и не надо. Зеленый и голубой — цвета Альбето, серый с голубым — Эберлей. Пока наследница замка заперта в башне, ее сестричек ожидаемо обхаживают соседи.

Порыв ветра донес звуки разговора и смех. Никто не обернулся, не поднял голову, чтобы посмотреть на меня, словно Лирей Альбето, наследницы герцогства Ньюэйгрин, нет и не было никогда.

Я с силой обрушила ладонь на каменный подоконник, ойкнув от боли. Так я все руки отобью. В воздухе опять запахло грозой, а в глазах защипало, перед лицом словно возникла пелена, и когда она прошла, охотничья процессия уменьшилась до размеров темной мохнатой гусеницы, утыканной разноцветными флажками. Протрубил охотничий рог и все стихло.

Я вернулась к столу. Со странным сочетанием голода и отвращения поглотила клейкую остывшую массу, поморщившись, запила безвкусной бурдой, вытерла салфеткой губы.

Ну, нет, Виталина. Думаешь, заперла меня в башне и забыла? Как бы не так!

Быстро подошла к комоду и распахнула дверцы настежь. Бегло осмотрела содержимое, перевела взгляд в зеркало в кованной раме на стене, нахмурилась.

Нет, это платье для выдуманного покаяния не годится. Слишком обычное. Каяться — так с помпезностью, которую обожает Виталина. На всякий случай отделила себя ширмой от люка, Мила бы постучалась, а эта вряд ли, и быстро сдернула светло-зеленое домашнее платье с круглым вырезом и рукавами до локтя.

Пальцы заскользили по нарядам, благо их немного. Ни одного любимого, из тех, что вместе с мамой выбирали. Но мне и не нужно. Вот! То, что лекарь прописал!

Унылое серое платье с белоснежным воротником-стойкой, белыми же манжетами, скрывающими кисти рук до пальцев, черным атласным поясом и черно-белой каймой по подолу. Ужас. Прямо «Серость из Ньюэйгрин», но Виталине понравится. На мне.

Теперь как-то скоротать время, пока сестры заняты охотой: из разнообразия церковной литературы, благополучно покрытой слоем пыли, я выбрала самое скучное и занудное: жизнеописание святой Иулии Страстотерпицы, прародительницы Церкви.

Сдула с корешка пыль, водрузила книгу на подоконник, подвинула к нему же стул, и осторожно, опасаясь помять платье, присела на краешек.

Та же горничная, кажется, ее зовут Нэн, принесла обед, и не удержалась, окинула изучающую святые писания меня недоверчивым взглядом. Даже как будто замешкалась, словно ожидая, что я заговорю с ней или спрошу о чем-то. Но я даже головы в ее сторону не повернула, чинно перевернула страницу, и бросила равнодушное: