Шемячичъ (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 17

Словно обухом да по темечку, ошеломило это известие Василия Ивановича. Только горевать да ничего не делать — пагуба пагубой.

— Как быть? — обратился за советом к рыльскому воеводе Клевцу.

Тот и годами старше, и опыта в житейских делах не лишен.

— Посоветуйся с матушкой-княгиней да в Вильну или Краков1 поезжай к Казимиру Ягелловичу — удел надо закрепить за собой.

— Подобное и батюшка советовал, даже духовную на всякий случай составил…

— Вот видишь, — приободрил Клевец. — Ну, и о выкупе, само собой, мыслить надо… Только в первую очередь удел… Будет удел — и выкуп будет. Не станет удела — и выкуп не собрать… Однако, решать тебе, ты — князь.

В словах воеводы был резон.

Пока рыльский князь-наместник с малой дружиной носился от града до града, то встречаясь с матушкой в Новгороде Северском, то мчась за советом в Чернигов к Семену Ивановичу или его брату Андрею Ивановичу, матушкиному родителю — в Стародуб, прошла зима. Стало известно, что Казимир Ягеллович всю весну и лето собирался находиться в Кракове, чтобы быть ближе к Подолью и Киевской волости, куда вновь могли нагрянуть орды крымского хана.

Как только ветры обсушили не только макушки холмов, но и низины, Василий Иванович, сопровождаемый отрядом рыльской шляхты, направился в Краков. Присматривать за градом оставил воеводу Клевца. Более надежного как-то не сыскалось. Отцовские бояре или на поле брани полегли, или, подобно батюшке, в полон угодили. Те же, кто уцелел, больше держались матушки-княгини, Аграфены Андреевны. А с ней и с самой было непросто. По прибытии — встретила ласково. Расцеловала, как в детстве, в обе щеки. Но как только завел разговор о батюшкином наказе не обижать его сожительницу Настасью и нажитых ею байстрюков, от матушкиного радушия и следа не осталось.

«Мало я при отце твоем, князя Иване, сорома-позора да горя имела!.. Так ты хочешь, чтобы и без него на нее, как на икону, молилась?! Не быть больше такому!» — побагровела лицом. «Так ведь батюшкина воля…» — опешил он, не ожидавший столь суровой отповеди. «Может, и его воля, — источала зло и накопившуюся за долгие годы обиду княгиня, — да сам-то он в неволе… Выберется, нет ли — только Господу и известно… И пока его нет, я вольна поступать так, как мне заблагорассудится».

Увидев мать-княгиню разъяренной, он смутился. Не знал, как вести себя дальше. С одной стороны надо было исполнить зарок, данный родителю… С другой — нельзя было обижать и мать… Выручила сама княгиня.

«Если хочешь оставаться перед батюшкой правым, то забирай эту змею подколодную с ее выводком куда хочешь, — поостыв, посоветовала она. — Лишь бы подальше с моих глаз. Иначе им тут не жить… Возьму грех на душу, сживу со свету».

Пришлось приказать отвезти Настасью Карповну и ее детей в Рыльск. Но поселить не в замке и не в хоромах купеческих, к которым она привыкла, а в слободке при монастыре, в простой крестьянской избе. Слуги сказывали, что Настасья Карповна, увидев новое жилье, нахмурилась, подобно осеннему небу, даже слезу пустила. Но ни слова, ни полуслова. Только деток обняла да к себе прижала.

«Твори, твори добро, — усмехнулась насмешливо княгиня, когда узнала о новом пребывании полюбовницы супруга, — когда-нибудь отплатят черной неблагодарностью». — Почему?» — искренне удивился он словам матери. «Потому что так устроен мир. Добро никто не помнит. К тому же, не забывай, что выродки Настасьи хоть и байстрюки, но от князя рождены. Как бы о своих правах не вспомнили… Вот тогда и узнаешь, почем фунт лиха… Поплачешься еще… О материнских словах вспомнишь, да поздно будет… Близок локоток, да не укусить…» — «Так Дмитрий совсем ребенок, еще и четырех лет нет… А Забава…» Но княгиня перебила: «Ты уже и имена змеиного выводка, оказывается, знаешь да по-доброму называешь… Берегись, Василий, оплетут они тебя чарами своими. Не заметишь, как со свету сведут, чтобы самим подняться…» Холодом веяло от слов матери, тоской-кручиной.

Непростыми были разговоры и с князьями черниговскими да стародубскими, отцом и дядей матери. Те тоже советовали избавиться от «Ивановой полюбовницы» и ее детей.

«А батюшкина воля?.. — напоминал он им. — А мое княжеское слово?!» — «Подумаешь… — отвечали усмешливо. — Если бы все слово держали, то бы ни войн, ни ссор не было. И мы бы жили не под Литвой, а в своих исконных вотчинах…»

В словах матушкиных отца и дяди, конечно, своя правда имелась. Но и корысть чувствовалась: наверное, уже положили глаз на часть отцовского удела. Впрочем, как ни усердствовали Семен Иванович Черниговский да Андрей Иванович Стародубский, но Василий остался верен своему слову. Хоть и перевел Настасью Карповну из Новгорода Северского в рыльскую слободку, но в обиду не дал. Пусть живет до прибытия батюшки. Тот сам решит, что и как…

Путь предстоял немалый, но юному князю к долгим путям-дорогам было не привыкать. И о заводных конях побеспокоился, и о запасах ествы и питья подумал. Так что путь не пугал, пугала неизвестность встречи с королем: «Как примет, как разрешит дело?..»

Пока шли от Чернигова по русским землям, все было привычно: такие же, как и в Рыльске, избы, деревянные церкви, бескрайние леса и поля, речные поймы. Но, уже начиная с Ровно, привычного русского встречалось все меньше и меньше. Больше было литовского да польского. А во Львове рядом с православными храмами и церквями гордо возвышались каменные костелы. Чувствовалось влияние католической церкви. Даже счет лет тут шел не от сотворения мира, как во всей Руси, а от Рождества Христова. Впрочем, это обстоятельство отторжения не вызывало. Наоборот, нравилось. Рыльский князь-наместник для себя решил, что впредь будет пользоваться только новым исчислением.

За Львовским же воеводством вообще пошла польская земля, где русским духом совсем уже не пахло. Даже небе, даже реки, даже березовые рощи тут казались чужими, враждебными что ли… Про грады и веси, где много домов было каменных, вообще говорить не приходилось… Чужая, неласковая земля.

Краков, притулившийся на высоком берегу Вислы, поразил обширностью и множеством каменных зданий. Особый интерес вызвали королевский замок и собор Девы Марии, возвышавшиеся над всей округой каменными громадами, цветными шпилями башен с позолоченными флажками флюгеров и крестами рвущихся ввысь глав костелов.

— Какая красотища! — замер на коне от восторга гридень Петр, прозвищем Горисвет, ровесник князя.

Он впервые покинул Рыльск, потому все увиденное во время долгого пути ему, в отличие от его князя, умевшего укрощать свои эмоции, было в диковинку. Все вызывало восторг, прятать который за гримасой безразличия юный вой пока не научился.

— Да, красота имеется, — был куда сдержаннее Василий Иванович. — Но меня более поражает крепость града — стены из камня и замки каменные. Такой град не так просто взять на слом…

Сопровождавшие, особенно старые, умудренные опытом воины, согласливо закивали головами.

— Вот бы нам так грады свои окружить каменными стенами… — продолжил с долей зависти и сожаления рыльский князь-наместник. — Тогда бы ни один степняк нам не был бы страшен… Сразу бы обломал зубы о твердь камня… Впрочем, что о пустом баять, надобно о сем часе подумать — и самим притулиться пора подошла, и коням коновязь требуется. Думаю, что нас просто так, с пылу да с жару, прямо с дороги во дворец к королю не пустят…

— Это верно, — тут же согласились многие сопровождавшие. А польский шляхтич Януш Кислинский, находившийся в свите Василия Ивановича в качестве толмача — не княжичу же с простолюдьем общаться, — добавил:

— С неделю, не менее, помытарят, прежде, чем дозволят аудиенции, то есть приема, — тут же пояснил он для остальных непонятное слово. — Тут так заведено. Впрочем, везде так водится…

Когда и какими судьбами этот обрусевший веселый поляк, которому и двадцати пяти не было, прибился к Рыльску, было неведомо. Но муж был пронырливый, к тому же знаток языков: польского, литовского, татарского и русского. Вот и оказался в ближайшем окружении рыльского наместника. А в польской земле со знанием местных свычаев и обычаев — вообще правая рука князя.