Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 20

— Да продолжай уж, мучитель и изверг, — махнул дланью воевода. — Слышишь, уже колокола в соборе звонят к обедне, а ты все меня мучаешь…

Действительно, в Знаменском монастыре запели-заговорили колокола на колокольне, оповещая всех курян о начале обедни. Услышав их звон, шинкари и кабатчики поспешили гулявый народ турнуть вон. А то, не дай бог, какой-нибудь ярыжка государево «Слово и дело» прокричит. Тогда беда, тогда разорение чистое. Запрещено ведь во время литургии и обедни народ в корчме держать да зельем опаивать. Потому от беды подальше — взашей гультяев.

— И то, — заторопился дьячок. — В 1596 году по Рождеству Христову, царь Федор Иоаннович, желая помолиться чудотворной Коренной иконе «Знамения», истребовал ее из часовни пустыни в Москву. В Москве же вместе с благоверной супругой своей Ириной и патриархом Иовом не только молились, но и вложили икону в оклад, украшенный золотом, серебром и драгоценными камнями. Богочестивый царь Федор Иоаннович, возвращая икону назад, приказал обустроить Коренную пустынь. И заодно с этим, услышав о бедственном состоянии нашего града, приказал своим служивым людям возвести крепость на месте разоренного татарами града Курска. Так в Коренной пустыни были возведены храмы Рождества Богородицы и Живоносного Источника. А в Курске — царскими служивыми людьми: воеводой Иваном Полевым, стрелецким головою Нелюбом Огаревым и подьячим Яковом Окатьевым — сия крепостица. И вот уж почти век стоит для врагов непреступной.

— Верно ли? — повел бровью Шеин.

— Вернее не бывает. Вот те крест, — привскочив со скамьи, перекрестился дьячок. — И поляки, и литва, и черкасы, и татарове крымские, и татарове ногайские не раз пытались взять крепость сию и… не могли. Ибо под защитой Божией Матери и иконы ее «Знамения».

— Складно ты, дьяче, поешь, — зашевелился Шеин, собираясь встать, — только жаль, времени мало. Дела ждут. А то, ей-богу, послушал бы еще…

Видя это, подхватился и дьячок.

— Складно баешь — это хорошо, — поднял перст воевода в знак назидания и предостережения. — Только заруби себе на носу: баять — бай, но меру знай! Иначе быть тебе в обнимку с козой на съезжей или с дыбой в пытошной… А пока ступай с Богом.

Пахомий не стал больше дожидаться новых понуканий и — задком-задком к выходу из воеводских палат. «Фу! Кажись, пронес Господь!»

«С одним пустобрехом повидался, — отметил для себя факт встречи с дьячком Алексей Семенович, позевывая — хотелось поснедничать да подремать по обычаю. — Осталось повидаться и со стрельцом озорным да длинноязыким, — перекрестил он зевающий рот. — Посмотрим вблизи, каков молодец… А, может, ну его к дьяволу, пусть живет, на жену-красавицу любуется. Однако интересно, на самом деле она красавица или пустое говорят?..»

Пока воевода размышлял о стрельце, обронившем в сердцах да в задоре поносное слово, и стрельчихе — красавице писаной, сам Никишка ходил туча тучей. Вот уж третий день после окончания службы он спешил не домой к Параске, а направлял стопы свои в ближайший кабак. Там, во хмелю все больше и больше сходился да снюхивался с московскими стрельцами, заливающими тоску по своей судьбине.

«Эх, — жаловались, вращая красными от злости и обид глазищами, московские, — не довели мы тогда дела до конца, не перевели под корень род боярский. Потому ныне, — шипели тишком, чтобы кабатчик не услышал да кому след не донес, — и столба с вольностями нашими лишены, и плетьми биты, и сюда, к черту на рога, сосланы, с семьями разлучены. Все — за дурость нашу».

И поводили мутными от выпитого зелья, обид и опаски быть услышанными не теми, кому следует, глазами. Но так как курчане опальных московских стрельцов сторонились, то злобствовали они только в своих кружках. Да вот еще в присутствии прибившегося к ним Никишки.

Домой Никишка возвращался пьяный и смертным боем бил ничего не понимающую супругу.

«Почто? — заливаясь слезами, спрашивала, пересиливая боль телесную и муку душевную, Параска. — В чем вина моя?»

«За то, — пьяно щерился, срамно раскорячась, Никишка, — что красива и праздна. Что мужики на тебя, вертихвостку, зенки свои бесстыжие пялят».

И бил, бил кулаками по чем попадя и ногами, если та падала; таскал по глинобитному полу избы, схватив жилистой рукой за пышные косы. И чем больше плакала и сжималась комком в своей беззащитности Параска, тем больше он зверел. Зверел и сатанел. Правда, по утрам его мучила совесть. Хотелось упасть перед Параской на колени и просить прощения. Но этого не делал, как никогда не делали все его соседи, частенько, подобно ему, «учившие жен своих уму-разуму». А вечером повторялось все снова.

Прошла уже не одна седмица, как Шеин Алексей Семенович и Шереметев Петр Васильевич воеводствовали в Курске.

За это время Шеин, прочитывая Писцовую, Росписную, Таможенную, Разборную, Сметную, Доимочную книги, выяснил, что в Курске только посадского населения мужского пола насчитывается 1353 человека. Что из них добрая треть числится в купеческом сословии и столько же мещан посадских, занимающихся мелким ремеслом. Из остальной трети половина — это крестьяне оброчные да однодворцы, а другая половина — челядь детей боярских да дворян городовых и крепостные крестьяне.

Как и везде, курские купцы делились на Гостей, на купцов Гостиной сотни, на купцов Суконной сотни и купцов Черной сотни. В курских слободах собственных купцов еще не было, хотя и стрельцы, особенно стрельчихи, и казаки, и пушкари, и ямщики понемногу приторговывали разной мелочью. Как следовало из Писцовой книги, меньше всего было представителей Гостей. Оно и понятно — не всякий купец располагал капиталом, позволявшим ему вести торговлю с другими городами либо странами. Больше всего было купцов Черной сотни, едва сводивших концы с концами. Они были основным тяглом города, платившие все подати. При этом многие имели задолженность: кто — алтын, кто деньгу, а кто и несколько рублей — сумму огромную, почти неподъемную. При этом настораживало то, что больше всего недоимки значилось за теми, кто арендовал кузню, пекарню, маслобойню или иное что у боярских детей.

— Воруют дети боярские, — поделился своими выводами Алексей Семенович с Петром Васильевичем, — о собственной мошне мыслят, а не о государевой казне. Совсем совести не знают.

— Воруют, — подтвердил тот. И тут же добавил: — Всегда и везде так было… да и будет. Каждый, пользуясь случаем, под себя гребет, только кура глупая — от себя.

— И как быть? С кого недоимки взыскивать?

— А с того, в чьих руках ремесла. С них и взыскивать. А то с нас будет взыскано государями.

«Что ж, будем взыскивать, — решил тогда Шеин. — Своя одежка к телу ближе».

Курск входил в Белгородскую засечную черту и не только являлся оборонительным форпостом на пути врага, но и поставлял воев в Белгородский Большой полк. Даже в мирное время от курчан в Белгородский полк ежегодно направлялось до тысячи двухсот человек стрельцов, казаков и жильцов — детей боярских да дворянских с их воями. Немалые силы находились и при Куске, в слободах.

Согласно данным Росписной книги, в текущем году в Курске числились служивых людей по прибору 767 человека. Из них стрельцов — 390 человек, казаков беломестных — 90, казаков полковых — 126, пушкарей 31, затинщиков — 25, казенных кузнецов — 12, казенных плотников — 15, казенных ямщиков — 4, воротников — 15, монастырских служек и крестьян, обязанных в случае опасности, встать во всеоружии на стены града — 36. Сюда же причислялись городской голова, губной голова, казачий атаман или голова, два дьяка, 13 подьячих, 5 губных целовальников.

«И это без учета тех, что ныне из Москвы присланы, — читая пожелтевшие листы книги, отметил для себя Алексей Семенович. — А присланных, пожалуй, с полсотни наберется. Надобно у их полковника Константина Арпова все досконально выяснить. Это же — сила, сила буйная, сила, склонная к пьянству, расколу и убийству, за которой глаз да глаз нужен. Недреманное око. Недаром же в указе говорилось, — вздохнул Шеин, в очередной раз вспомнив про правительственный указ, — а буде которые из них в Курск не пойдут или с дороги сбегут — тех изловить и наказать жестоко, без всякого милосердия и пощады».