Дурная примета (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 63

И только следователь время от времени спрашивал обоих подозреваемых, не оговаривают ли они себя, друг друга и их знакомого Нехороших Олега.

— Никак нет! — весело заверяли Апыхтин и Злобин в объектив видеокамеры. — Никак нет! Никакого оговора. Все рассказываем так, как было на самом деле. И только просим, чтобы суд принял во внимание наше раскаяние и чистосердечные показания при назначении меры наказания.

Это был не следственный эксперимент. Это был документальный фильм о преступлении и раскаянии. Фильм, завершающийся символически: быстро темнеющим небосводом, багровым, как кровь, закатом и редкими и резкими вспышками фар, словно сверкание клинков, от пробегавших невдалеке, по трассе автомобилей!

Впрочем, имело ли место раскаяние, ответить однозначно было затруднительно. Веселое настроение подозреваемых с раскаянием никак не согласовывалось, не стыковалось.

В отдел возвратились при полной темноте. С кучей обнаруженных при проведении следственного эксперимента вещей и предметов, зафиксированных на видеопленку, изъятых, тут же осмотренных и опознанных. Уставшие и морально опустошенные от услышанного и увиденного. Кроме Злобина и Апыхтина, для которых следственный эксперимент был чем-то вроде увеселительной прогулки по местам их «боевой славы», а еще своеобразным кинобоевиком, в котором они играли первые роли.

Потом в кабинете экспертов на большом телевизоре просматривали все видеозаписи, чтобы чуть позже, опять под видеокамеру подтвердить, что все записано верно.

Понятых и потерпевшую Паромов отпустил, попросив прийти дня через два, чтобы ознакомиться с письменным протоколом следственного эксперимента и подписать его. Ибо только письменный протокол являлся доказательством, а не видеозапись — всего лишь приложение к данному протоколу. Как и фототаблицы. Как и схемы.

«Когда же мне этот фильм успеть перенести на бумагу, — думал следователь, помогая Студеникину отводить подозреваемых в дежурную часть. — По-видимому, придется и ночами поработать. Днем некогда. А там еще и обвинительное заключение по делу Шаватава печатать надо. Жаль, что второй пары рук нет…»

Режиссер сначала пишет сценарий, а затем по нем фильм снимают. В данном случае все было наоборот: Без какого-либо сценария, сплошным экспромтом, на одних импровизациях-показаниях подозреваемых сначала был снят видеофильм, а уж по этому фильму предстояло писать сценарий, придерживаясь каждого вопроса, каждого ответа, поясняя, как о месте действия, так и о действующих лиц.

— Ну, как? — спросил оперативный дежурный Кулинич, на прошлом дежурстве которого и загорелся весь сыр-бор, и который вновь нес службу на посту оперативного дежурного.

По-видимому, он имел в виду, как идет расследование. Так, по крайней мере, понял его Паромов.

— Нормально.

— Можно считать раскрытым? На моем дежурстве случилось. Еще Подаркова…

Но он не успел договорить, что Подаркова наделала.

— Уверен! — категорично заявил Паромов и… присел на край стола, того самого, на котором до него имела несчастье присесть следователь Подаркова.

Устал и потерял бдительность старший следователь от всех этих бесконечных вопросов-допросов, очных ставок и экспериментов.

— Что ты делаешь? — чуть ли не взвизгнул Кулинич с округлившимися от изумления в святотатстве глазами.

— Извини! — вскочил, как ужаленный, старший следователь со стола, до которого дошло, что нарушил табу, опростоволосился. — Забегался, замотался и забыл, что присаживаться на стол — дурная примета.

Кулинич лишь руками развел.

— Ну, вот, — посетовал его помощник, — опять жди неприятностей. День продержались, а к вечеру — на тебе! И надо же тебе было…

— Ладно, — попытался успокоить его Паромов, — возможно, пронесет. Я же не в следственно-оперативной группе. Так сказать, лицо, постороннее для дежурной части.

Помощник лишь рукой махнул: куда, мол, пронесет…

— Может и пронесет, — засомневался Кулинич, — может и пронесет, но все равно какие-нибудь неприятности будут. Возможно, не у нас, возможно, у тебя самого. Поверь — дурная примета…

— Да у меня, если здраво рассудить, — улыбнулся грустно Паромов, — одни лишь неприятности.

И поспешил в родной кабинет, где не было дурных примет, а только дурные привычки в виде беспрерывного курева.

Возле кабинета стояла Смирнова, кутаясь в шубку.

— Вы еще не ушли? — удивился Паромов.

— Нет, не ушла, — одновременно виновато и печально улыбнулась Мальвина. — Решила вас подождать. Можно, у вас в кабинете посидеть, поговорить?

— Вообще-то можно. Но уже поздно… Темно… — открывая кабинет, ответил Паромов, имея в виду то, что Мальвине Васильевне еще предстоит домой добираться, одной среди ночи от остановки шагать.

— А вы что, темноты боитесь или женщины? — поддела она следователя. — Так быстро дело раскрутили, я даже и не ожидала, а тут на тебе, боится…

В глазах веселый бесенок показался и тут же исчез. Женщина, что возьмешь? То плачет, то кокетничать готова.

— Вы, Смирнова, то ругаться собирались, обвиняя милицию в бездействии, — улыбнулся следователь, — то, вроде, похвалили… Но так тонко похвалили, что сразу и не поймешь.

— Я забыла спросить, когда за автомобилем приходить? — нашлась Мальвина, уходя от прямого ответа на вопрос Паромова, но ее щечки при этом заалели. Да так заалели, что затронули какую-то струнку души старшего следователя. И та нежно дзинькнула помимо его воли.

— А разве я вам не сказал? — вновь улыбнулся Паромов, оценив, как ему показалось, в нужном направлении пикантное смущение молодой женщины.

— Возможно, но я подзабыла…

Намечался интересный диалог. Паромов и про усталость забыл, и про дурную примету… Может, не всегда дурные приметы бывают дурными? А?.. Наверное бывают и добрыми…

Рассмотрев материалы, проверив документацию, находившуюся в дежурной части, прихватив с собой принесенные Паромовым ксерокопии документов — выделенное уголовное дело в отношении Крючкова, Алелин поднялся в свой кабинет, встретивший его свежевымытым полам, протертой влажной тряпицей мебелью и свежим, после проветривания, воздухом. Постаралась уборщица, в обязательном порядке производившая влажную уборку в кабинете перед началом рабочего дня.

Листья розы блистали зеленой свежестью и чистотой. Почва в дубовой кадке была влажной.

«Молодец, Акимовна, — улыбнулся Алелин, вспомнив добрым словом уборщицу, — не поленилась, листья протерла. Роза, словно новая, зазеленела. О! Бутон завязался, — обрадовался он, увидев завязь цветка, — раньше не замечал. Интересно, каков цвет будет…»

Прошедшие сутки прошли без замечаний. Все происшествия, случившиеся за данный период, были незначительные и в основном разрешены. По личному составу обошлось без происшествий. Дисциплина налаживалась. Новый день только начинался, даже телефоны молчали, поэтому неприятности еще не сыпались.

Алелин уселся на свое кресло. Механически щелкнул пультом управления, включая телевизор — надо было хоть бегло, но просмотреть новости. По статусу полагалось быть в курсе жизни страны и мира.

Новости не радовали, но куда уж денешься. Страну и время не выбирают, когда рождаются. Они даются с рождением. Можно было попытаться их делать. И делали. Не он. Другие. И делали плохо…

Экран засветился. Красивая ведущая щебетала что-то о «красном поясе» и «коммунистическом реванше».

«Бред собачий»! — подумал он и переключил канал.

На экране выплыл Председатель Совета Министров — Кириченко Сергей Ефимович, такой прилизанный, благообразный, улыбчивый. Не Премьер, а дьячок из сельской церкви. И говорил также слащаво и благостно, как поп с амвона: «Рубль, уважаемые сограждане (считай: братия и сестры) укрепляется. Международное положение России, благодаря неустанным стараниям нашего Президента, уважаемого Бориса Николаевича Ельцина, усиливается. Вот опять Международный валютный банк нам дает очередной заем четыре с половиной миллиарда долларов, так что благосостояние россиян неуклонно растет и повышается…»