...И гневается океан (Историческая повесть) - Качаев Юрий - Страница 23

Одежда этих людей очень проста и состоит из набедренной повязки и мехового плаща. Но в последнее время появилось много европейских тканей, и прежнее одеяние постепенно исчезает.

Мужчины раскрашивают лица углем, мелом, охрой и киноварью, что, по-видимому, заменяет им татуировку. У женщин еще в юном возрасте нижнюю губу прокалывают и вставляют вначале проволоку, а затем деревянную палочку. Со временем это отверстие все более расширяется, и тогда кажется, что из губы растет плоская деревянная ложка.

Чтобы познакомиться с колошами поближе, я решил побывать в их поселении. Г-н Баранов и г-н фон Резанов отговаривали меня от этой затеи, но, поскольку ко мне захотел присоединиться г-н Вульф, капитан стоявшего в гавани американского парусника, я решился. Переводчицей с нами поехала дочь одного из колошских старейшин, которая уже долгое время жила среди русских. Запасшись едой и кое-какими товарами, мы отправились в путь в трехлючных байдарах, гребцами на которых были алеуты.

При хорошей погоде мы обогнули гору Эджкомб и пошли северным курсом.

Поначалу пролив был довольно широк, с обрывистыми скальными берегами, поросшими темным хвойным лесом. Но потом берега стали сходиться и образовали узкий проход с таким сильным встречным течением, что наши алеуты не могли выгрести против него.

Солнце уже садилось, и нам пришлось выйти на берег. Усталые и продрогшие, мы принялись разыскивать сушняк и пресную воду, чтобы приготовить ужин.

Но в это время к нам подошла лодка с туземцами, которых наша переводчица хорошо знала. Мы двинулись дальше сухим путем, поскольку поселок был недалеко.

Нас провели в очень просторную хижину старейшины Дльхэтина, отца нашей переводчицы.

Он встретил нас самым дружеским образом.

Хвостов сдержал слово и вернулся с Кадьяка раньше, чем его ожидали. К этому времени в крепости уже начали есть морских орлов, чаек, ракушек и древесную заболонь.

Юкола, привезенная Хвостовым, могла поддержать людей лишь какое-то время. Положение по-прежнему оставалось тяжелым. И тогда Баранов предложил купить бостонское торговое судно «Юнону» со всем запасом продовольствия, которое находится на борту.

— Вы полагаете, продадут? — спросил Николай Петрович.

— Капитан Вульф сам сказывал мне, что для него сподручнее купить пушнину у нас, чем ждать ее от колошей. Оно и понятно — хлопот куда меньше. Половину мы заплатим ему мехами, а другую переведем векселями в Петербург на главное правление… Судно новое, построено всего четыре года назад и чуть поменьше нашей «Невы», — добавил Баранов.

— А на чем Вульф увезет меха?

— Мы можем дать ему «Ермак». На нем он доберется куда захочет.

Резанов молчал. В его голове рождался дерзкий, почти несбыточный замысел. Если он удастся, все русские поселения будут спасены и навсегда избавлены от угрозы голодной смерти.

— Александр Андреич, — взволнованно сказал Резанов. — Мы купим «Юнону», и я сам пойду на ней в Калифорнию.

Баранов от удивления даже привстал.

— Вы… вы надеетесь завязать с гишпанцами торговлю?

— А почему бы нет? Они нуждаются в ней не меньше нашего. Им же некуда сбывать зерно и мясо. И чего бы сие предприятие мне ни стоило, я не вернусь из Калифорнии, с пустыми руками. Зовите бостонца!

Капитан Вульф, которому подвернулся случай купить всю партию пушнины разом, торговался недолго. Сошлись на шестидесяти восьми тысячах пиастров. Сверх счета Вульфу были даны два бота — «Ермак» насовсем, а «Ростислав» — во временное пользование. На первом он отправлял экипаж и пушнину, на втором сам шел в Охотск, откуда предполагал проехать в Петербург и там получить оставшийся долг.

«Юнона» оказалась превосходным судном, очень легким на ходу; мачты и такелаж ее были в полной исправности, а дубовый корпус, обшитый толстой листовой медью, мог выдержать любые штормы.

Не теряя времени, «Юнона» стала готовиться к плаванию. Командиром ее Резанов поставил Хвостова, который дал слово офицера не прикасаться к спиртному во все время похода. Помощником назначался мичман Давыдов.

Купленные припасы были выгружены на берег: взамен них в трюмы перевезли пушные товары, топоры и пилы, кипы холста и сукна, а также многочисленные подарки, отвергнутые японским императором. Николай Петрович, помня русскую пословицу о сухой ложке, которая рот дерет, решил, что они могут пригодиться при переговорах с испанцами.

26 февраля 1806 года «Юнона» подняла паруса. Прощаясь с Николаем Петровичем, Баранов перекрестил его темной жилистой рукой и сказал:

— Да хранит вас господь, ваше превосходительство. Буду дожидаться. Надёжи более ни на кого нет. Сберегите себя.

Резанов в ответ медленно склонил непокрытую светловолосую голову.

Залив Сан-Франциско открылся взгляду, едва рассветное солнце съело дымку, висевшую над океаном. Отражаясь в бирюзовой воде, как в зеркале, «Юнона» двинулась в гавань.

Вдали маячили снежные пики Сьерра-Невады, окрашенные зарею в розовый цвет. В долинах и распадках еще кое-где гнездились туманы, но и они покидали свои лежбища, уступая место щедрому калифорнийскому солнцу.

— Тепло-то как, — сказал Резанов, снимая с плеч волглый суконный плащ.

— Истинный рай, — подтвердил Хвостов и, помолчав, добавил: — Нас, кажется, заметили.

Николай Петрович поднес к глазам подзорную трубу. Но и без нее было видно, что от стен крепости к берегу во весь опор мчится пестрая кавалькада — всадников пятнадцать. Они осадили лошадей у самой воды, и один из верховых что-то прокричал в медный рупор.

— Он приказывает не подходить близко, — перевел Николай Петрович.

— Как бы не так, — буркнул Хвостов. — Если мы не сойдем на берег, то через день будем покойниками.

Продолжая идти прежним курсом, «Юнона» рисковала попасть под огонь крепостных батарей, но другого выхода не было: весь экипаж едва держался на ногах, измотанный цингой. Однако выстрелов не последовало, и Резанов мысленно поблагодарил за это судьбу и испанцев. «Юнона» бросила якорь и спустила шлюпку. На переговоры были отряжены Лангсдорф с мичманом Давыдовым.

Через несколько минут они уже высадились на белый песок побережья и пошли к испанцам, которые поджидали незваных гостей, держа лошадей в поводу. Впереди всех стоял юноша, почти мальчик. Поверх мундира на нем было надето винно-красное серапе[73], на голове красовалась широкополая шляпа, завязанная под подбородком золочеными тесемками, а ноги были обуты в оленьи сапоги с огромными серебряными шпорами.

Поняв, что это офицер, Давыдов шагнул к нему и, щелкнув каблуками, лихо козырнул. Молодой человек ответил на приветствие тем же.

— Quien es?[74] — спросил он.

Давыдов ответил по-французски, но тут же увидел, что его не поняли. На помощь пришел Лангсдорф. Он попытался заговорить по-английски, по-немецки, по-португальски, однако безуспешно: ни одного из этих языков испанец не знал. И вдруг за его спиной Лангсдорф увидел старого человека в сутане. Оставалось использовать последнее средство, и натуралист обратился к монаху на мертвом языке:

— Habitationes nostras in regione ad septentrionem tenemus, quae appelata Russia est. Hic cum amici venemus[75].

Монах кивнул и перевел слова Лангсдорфа молодому испанцу. Обрадованный натуралист, познания которого в латыни за последние десять лет весьма оскудели, с грехом пополам объяснил далее, что после долгого путешествия он и его друзья страдают от голода и болезней и что на борту корабля находится господин Резанов, очень важная персона при дворе русского императора.