Никогда не кончится июнь (СИ) - Кроткова Изабелла - Страница 6

Видел бы эту картинку мой отец!

Несмотря на пережитое ночью, я нашла в себе силы усмехнуться.

— Поставь на стол и отвернись, — приказала я, вылезая из-под одеяла и облачаясь в халат.

И, словно готовясь к допросу сурового родителя, если Андромеда Николаевна — соседка Бориса Тимофеевича — доложит ему о моих похождениях, поинтересовалась:

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать, — ответил Степан, подумав.

— Можешь поворачиваться, — разрешила я, надкусывая печенье, и повторила, как будто не расслышав: — Так сколько, если без мании величия?

Степа повернулся и тоже взял с подноса печенье.

— Ну, семнадцать… — нехотя сообщил он и после паузы добавил, — будет в августе…

А мне через две недели стукнет девятнадцать.

И в самом лучшем случае папа философски заключит, что разница в два года имеет значение только в юности…

А в самом худшем…

Худшее я даже не решалась себе представить.

Может быть, вчера Андромеда Николаевна не сканировала своим зрачком лестничную площадку?.. Ни днем, когда я явилась сюда после звонка педагога по музлитературе, ни вечером, когда пришла на ночлег с вещами? В это трудно поверить, но мало ли…

— А тебе сколько? — в свою очередь полюбопытствовал новый друг.

Мельком взглянув в зеркало на двери шифоньера, я честно ответила:

— Восемнадцать, почти девятнадцать.

Степа вдруг залился хохотом. Поднос в его руках задрожал мелким бесом.

— Поставь на стол, говорю! — рассердилась я, и, когда повеление было исполнено, уточнила: — Чего ржешь-то?

— Не сочиняй! — продолжая заливисто смеяться, воскликнул рыжий черт. — Какие тебе девятнадцать!

Я холодно взглянула на него.

— И даже так не девятнадцать, — оценил эксперт. — Небось, и восемнадцати нет?..

Мне снова не понравился его снисходительный тон.

И я отставила в сторону кофе, кстати, довольно гадкий.

— А ты готовить не умеешь, — ответила я выпадом на выпад. — Выйди отсюда. Я ухожу.

Степа, пожав плечами, вышел. Я быстро переоделась и, пройдя мимо стоящего истуканом парня, бросила на ходу:

— Пока!

И выскочила из квартиры прямо в объятия Андромеды Николаевны с мусорным ведром в руке.

Глаза противной тетки округлились, но она попыталась спрятать изумление под масленой улыбкой.

— Дашенька!.. Доброе утро!..

— Доброе утро… — Я метеором пронеслась на одиннадцатый этаж, заметив краем глаза, как из пакета предательски свесился рукав белой ночнушки.

Ну все, теперь весь дом будет знать, где дочь адвоката Игоря Буранюка провела эту ночь.

Когда я прыгающим в руке от нетерпения ключом пыталась попасть в скважину, чтобы успеть исчезнуть до появления на этаже огромной Андромеды Николаевны, в квартире раздался пронзительный звонок телефона.

К счастью, я захлопнула дверь, когда на повороте лишь показались ее толстые ноги в широченных розовых шлепанцах, надетых на синие носки.

И бросилась к телефону.

— Даша?.. — радостно, но с оттенком грусти, спросила мама. — Ну как там у тебя дела?..

— Хорошо… — ответила я, слыша под дверью слоновье шарканье, и ушла с трубкой в комнату.

— А то папа интересуется — все ли в порядке?..

— Конечно, все в порядке, — бодро уверила я.

За исключеньем пустяка.

Умер Борис Тимофеевич, я ночую в его квартире с его несовершеннолетним племянником, и об этом знают все соседи; мой диплом под вопросом, так как я вторично не сдала последний экзамен…

А в остальном, прекрасная маркиза…

Поговорив с мамой на абстрактные темы, я в душе слегка посокрушалась о том, что поддалась жалости и из-за какой-то глупой детской солидарности провела ночь в квартире наверху.

Степа этого все равно не оценил, а моя репутация безнадежно подмочена, и еще неизвестно, как отнесется к новости, непременно переданной и отредактированной заботливыми соседями, мой строгий отец.

Задумавшись, я налила себе чаю и вышла на балкон.

Но, несмотря на то, что сегодняшняя ночевка явно была ошибкой, произошедшее в комнате умершего до сих пор не выходило из головы, и я опять словно наяву увидела, как в голубоватом лунном свете на узкий стол со стуком откуда-то падает длинная черная ручка…

«Там еще тетрадь была…» — всплыли в памяти слова Степы, и перед глазами предстало мутное белесое пятно в углу стола.

Зрение у меня не очень, но, судя по-всему, это и была увиденная племянником тетрадь.

…Когда мы вечером посетили комнату Бориса Тимофеевича, стол был абсолютно пуст. Я это точно помню.

По телу прошла легкая дрожь.

Чтобы подавить волнение, я хлебнула из чашки крепкого чая и собиралась уже вернуться в комнату, как вдруг сверху, прямо мне под ноги, упал заклеенный темно-серый конверт.

Щурясь от яркого июньского солнца, я подняла голову. Проделки Степы! Двенадцатый этаж — последний, и больше ниоткуда конверт упасть не мог.

Наверно, внутри записка с извинением… хотя нет, Степе это несвойственно. Просто с приглашением переночевать еще раз. Ей-богу, детский сад!

«Ну уж нет, — усмехнулась я, разрывая конверт, — с этой минуты вся эта жуть меня больше не касается. Справляйся с ней сам и спи спокойно, дорогой товарищ…»

В этот момент конверт, наконец, раскрылся, и из него выпал заполненный текстом белый лист в клетку — чуть меньше стандартного.

Я начала читать, чувствуя, как тускнеет день, и за колени обнимает мертвый холод.

Когда я дочитала до конца, солнце померкло.

«Дарьюшка.

Я умираю.

К сожалению, выполнить то, для чего я жил последние годы, мне самому невозможно.

Сделать это за меня придется тебе.

Если вспомнишь, чему я учил тебя двенадцать лет из тех девятнадцати, когда жил той, другой жизнью.

ОНИ не отпустят меня и там, за гранью, пока не исполнится то оставшееся, единственное из двух, что еще может сбыться.

Первая жизнь загублена раньше твоего рождения, и этого тебе уже не исправить.

Я прошу лишь вырвать из их сетей наши души… и ее воспоминания.

Помоги мне, и я помогу тебе выйти из круга.

Не препятствуй ничему, что покажется невероятным.

Торопись.

И помни — у НИХ в плену остается

одна юная жизнь.

Залевский Б.Т.»

Почерк письма был мелким и витиеватым.

Но я с легкостью разобрала его, словно мне случалось делать это не в первый раз, и почему-то не было никаких сомнений в том, что письмо написано покойным антикваром и предназначается именно мне.

Из его содержания я ничего не поняла… и, в то же время, какое-то смутное воспоминание шевельнулось где-то глубоко-глубоко. Словно я знаю, о чем идет речь.

Но знаю не здесь, а в какой-то другой жизни…

И это обращение — Дарьюшка — как к хорошо знакомому, даже близкому человеку, отчего-то тоже не показалось мне странным…

Тупо глядя на лист в руке, я вдруг заметила, как он похож на тот, на котором была написана моя фальшивая контрольная по музлитературе.

Точь-в-точь такие же мелкие клетки, тот же нестандартный размер…

В груди глухо застучало сердце.

Все не случайно.

Это недоразумение с контрольной, и то, что в результате ее подмены я осталась в городе…

Не случайность, а закономерность.

Так было нужно.

Ему.

Зачем?

Что это за таинственное поручение, которое я должна выполнить? О сути его в письме не было сказано ни слова. Как же я могу сделать то, не знаю, что?..

Я медленно перечитала короткий текст и уцепила в нем одну фразу, которая указывала на мой первый шаг к его выполнению.