Белые волки. Часть 2. Эльза (СИ) - Южная Влада - Страница 47

— Как деньгами разбрасыватися, так здрасьте, — проворчала она, — а как кому подарок подарити, так удавится.

Он присел на парапет на таком расстоянии от Ласки, чтобы та не могла лягнуть его мокрой ногой или незаметно пошарить в его карманах цепкими ручонками.

— Хочешь, я тебе яблок еще куплю?

— Удавися своими яблоками, — зашипела она в ответ. — Некогда мне с тобой сидети.

— А мороженое хочешь?

Она заметно поколебалась, насупилась еще больше и пригладила влажными пальцами свои растрепанные волосы.

— Работать мне надобно. Чрезчур ты благородный, чтоб понимати.

— Жаль, — вздохнул Крис, — а мороженое вкусное, с малиновым сиропом.

Она наморщила конопатый нос, перекинула ноги из воды и обула туфли.

— Некогда. Рыба заругает, что мало принесла.

— Ты же сама говоришь, что свободная женщина. Значит, не зависишь ни от какого Рыбы. А если хочешь, я его побью, чтоб тебя не трогал.

Она откинула голову и захохотала, вмиг перестав сердиться.

— Да ты чрезчур благородный, чтоб кого-то бить. Твое дело — танцевати и слугами командовати. Но так и быти, отведу тебя в одно место, где можно грустить.

— Почему грустить? — удивился Крис.

— Ты же сам сказал, что дома у тебя все плохо и хочется грустить, — с серьезным уже видом пояснила она и протянула руку. — Пойдем. Я научу, как надобно.

Он купил ей мороженое и пошел за ней, радуясь, что хоть этот день пройдет нескучно. С Лаской время пролетало интереснее. Важно вышагивая, она принялась закидывать его вопросами, приправляя любопытство дичайшими мифами о жизни аристократов, наподобие золотых подушек или того, что лаэрды не рожают детей сами, а получают в дар лично из рук святой Огасты. Крис не остался в долгу и тоже позадавал ей вопросы о том, правда ли женщины свободного народа подкладывают своих младенцев кошкам и собакам выкармливать вместе с котятами и щенками, а под землей так темно, что все передвигаются ползком и на ощупь, и если долго не выходить на поверхность, то можно превратиться в крота. Ласка легко поддавалась на провокации и громко возмущалась его невежеством, продолжая жутко коверкать все слова.

Они брели так долго, что заболели ноги, а солнце перевалило на другую сторону небосклона, и наконец выбрались на окраину города к семетерию. Шумные, полные каров и прохожих улицы остались позади, здесь все дышало покоем и полуденным зноем. Семетерий был большим и древним, его разбили тут еще со времен основания столицы. Правда, раньше он находился далеко от жилья, но город рос, расширялась и ограда семетерия, и рано или поздно им предстояло встретиться, подобно двум живущим в долгой разлуке влюбленным.

Одноэтажная, беленая, круглая и лишенная окон семета бросалась в глаза первой, над ее черепичной крышей вился черный дымок, у входа стояли цветы в корзинах и топтались грустные люди. Крису довелось лишь однажды бывать там, внутри — на похоронах деда по материнской линии. Он помнил огромную печь, в которой резво гудело пламя, помнил, как катились слезы по лицу мамы, и каким сверх меры огорченным казался отец. Там, внутри, сладко пахло, и все время хотелось выйти на улицу, а на полках ждали резные медные кувшины, куда складывались пепел и прах, чтобы потом отправиться в землю. Сам Крис и Эльза тогда мало что понимали, но теперь он согласился бы с Лаской: это самое подходящее место, чтобы грустить. Стоит лишь подумать, что рано или поздно они все найдут здесь свой резной кувшин.

— У меня не настолько все плохо, — заметил он вслух.

— Чрезчур ты благородный, чтоб понимати, — фыркнула она и упрямо потащила его дальше.

Одной стороной семетерий подступал к обрыву, под которым изгибалась река, другой — к высоким отвесным холмам, а внутри так густо зарос деревьями, что походил на лес или чей-то запущенный сад. Сторожка смотрителя терялась где-то в этой чаще. Белая ограда была сделана из камня и извести, а у ворот посетителей встречали мраморные святые. Большие, в человеческий рост, они взирали с квадратных постаментов по ту и другую сторону, образовывая почетную аллею. Крис знал их всех по именам и лицам — и нежных девушек в венках и длинных платьях, и строгих мужчин в старинных одеяниях. Знал Аркадия-воителя с мечом в руке и знал бородатого Мираклия, покровителя ученых врачевателей, держащего на ладонях чашу, полную целебного яда. Где-то над всеми ними незримо ощущалось присутствие светлого бога.

А еще Крис знал, почему прислужники темного бога никогда не ставят статуй. Темный бог не любил делить славу ни с кем, он предпочитал поклонение единолично своей персоне. Его постамент, грубый кусок неотесанного черного гранита, тоже находился неподалеку от семетерия, по другую сторону от семеты. Иногда на его поверхности подсыхала чья-то кровь, иногда там появлялись жуткие насечки и царапины, которые со временем сглаживались и подживали, будто раны. Нормальные люди предпочитали обходить то место стороной.

— Ритуал, — торжественно провозгласила Ласка и опять скинула туфли. Крис даже не успел напомнить, что она только недавно помыла пятки. Затем наклонилась, подхватила у ближайшего белого постамента кусок сухой, рассыпчатой земли и швырнула в лицо Аркадию. Комок разбился на десяток мелких и скатился к ногам статуи, не причинив особого вреда.

— Зачем ты это делаешь? — удивился Крис. — В святых нельзя бросаться грязью.

— Это тебе нельзяти, — возразила она, — потому как они твои святыя. Твои путы и твои клетки, в которых вы, благородныя, добровольно запираете себя. А у свободного народа святых нету.

Она подняла новый ком и швырнула его в милое лицо Далии, покровительницы животных и растений. Крису на миг показалось, что от обиды Далия чуть стиснула пальцы на загривке своего ягненка, доверчиво прижавшегося к ее ноге. Ласка пошла дальше, не пропуская никого из статуй в очереди.

— Они тебя накажут, — посулил ей он.

— Ха, — тряхнула она рыжими волосами. — Как они накажути, они ж каменные. И сделаны рукой обычного человека. Вот эта вот помогла мне, кады я болела? Нет. — Комок полетел в очередную белую фигуру. Крис подумал, что вряд ли святая, отвечающая за смену времен года, могла бы поправить Ласкино здоровье, но промолчал. — А этот снизошел, кады мамка моя помирала? Нет.

Засунув руки в карманы, он стоял и смотрел, как босоногая рыжая дикарка с болтающимися на ремешках туфлями в руке и сумкой, полной награбленного добра, швыряет грязью в его святых, перед которыми его с детства учили становиться на колени, и не чувствовал ничего. Ничего, что побудило бы его остановить ее. Что значили святые всего мира по сравнению с ее горящими глазами и белыми бедрами? Он не мог оторвать от нее взгляд, когда она становилась такой: необузданной в своей ярости. Он никогда еще не встречал таких, как она.

— На. Тоже швырни, — Ласка подошла к нему и вложила в руку сухой шершавый земляной ком. — В того, кто тебя обыдел.

Макушкой она доставала ему чуть выше переносицы и поэтому казалась невинной и доверчивой, когда смотрела своими большими глазищами вот так, снизу вверх.

— Меня никто не обижал, — сказал Крис. — Все дело в моей сестре.

— Тады швырни в того, кто обыдел сыстру, — разрешила она.

Он почему-то подумал об отце и покачал головой. Здравый смысл взял верх, и Крис разжал пальцы, позволив комку упасть к ногам.

— Нет. Не буду.

— Потом швырнешь, — ничуть не расстроилась Ласка. — На обратном пути. Вот увидышь, как легче станыт.

Они вошли в семетерий под густую сень душистых акаций и лип. Здесь тоже пахло сладко, но не так, как в семете, а иначе — жизнью, цветами, летом и счастьем, а раскидистые ветви дарили прохладу и тень. Крис не ощущал здесь грусти, только покой.

— Твоя мама тоже где-то здесь? — спросил он у Ласки.

— Не-а, — беззаботно откликнулась она, — в ограде ложуть токма майстров и лаэрдов, кады предварительно пожгут их, а свободный народ не проходыт чрез семету и ложится на пустыре, чуть далее.

— Но ты же говорила, что ходишь сюда грустить?