Белые волки. Часть 2. Эльза (СИ) - Южная Влада - Страница 35

Темнота.

Вспышка.

Он тащит Петру за руку в лес. Оказывается, они уже не едут, кар брошен на обочине где-то далеко позади. Ноги у Петры заплетаются, она бледна, но не кричит. Сухие прутья царапают ее голые лодыжки. Его мозги дерут в клочья чужие голоса. Деревья за их спинами смыкаются плотной стеной.

Темнота.

Вспышка.

Ее короткие джинсовые шорты трещат под его руками. Петра на земле, она сосредоточенно сопит, пытаясь остановить его. Не плачет. Не кричит. Сопит. Сопит и борется. Первый толчок в ее тело — такой сладкий, такой сводящий с ума. Она узкая и сухая внутри, и ощущение, что она его не хочет, заводит еще больше. Кажется, он кричит. Кричит в голос от удовольствия, от того, как пробирают по спине пальцы подступающего оргазма, быстрого и сокрушительного, как лавина в дарданийских горах. Петра смотрит ему прямо в лицо мертвенно спокойным взглядом, ее губа закушена, а пальцы цепляются за траву. Он видит эти судорожные движения лишь краем глаза.

Темнота.

Темнота.

Темнота.

Димитрий открыл глаза, чтобы обнаружить себя на удивительной красоты поляне. После срыва мир всегда казался ему таким: чистым, как свежевымытый новорожденный, прекрасным, как любимая девушка, безграничным, как объятия матери. Он и себя ощущал обновленным и жаждущим дышать полной грудью.

Он полежал немного, наблюдая, как солнечные лучи преломляются в изумрудных травинках, и слушая беззаботное журчание ручейка. Над головой смыкалась кружевная сень деревьев, в зеленых листах на свету виднелись скелеты-прожилки, серые крохотные птицы таились в ветвях, а толстые черно-желтые шмели с басовитым жужжанием шлепались на головки диких лесных цветов. Димитрий перевернулся на спину, раскинул руки — уродливое чудовище среди целого мира красоты — и еще какое-то время оставался так, смакуя запах прелой земли, пыльцы на лапках насекомых и запекшейся крови.

Наконец, он поднялся, оглядел примятую траву, рубиновые брызги на изумрудном, клочки джинсовой ткани и свою разбросанную одежду. От девушки-скалы осталась лишь тень — силуэт на сломанных цветах — и это тоже было красиво. Той красотой, от которой рвалось что-то внутри. Голова отозвалась болью, но не той, глухой, вязкой, лишающей рассудка, а очищающей и отрезвляющей, как ледяная вода источника. Димитрий постоял, собираясь с мыслями. Либо Петра уже скрылась в неизвестном направлении, либо ему придется отыскать и взглянуть на то, что от нее осталось, — и в том, и в другом случае итог неизбежен. Голос шептал, голос предупреждал его. Любовь не создана для чудовищ, чудовища не созданы для любви, а маленький волчонок — большой идиот, потому что на какой-то миг позволил себе думать иначе.

Петру он нашел на краю поляны, у того самого журчащего ручейка. Носочки ее сандалий касались влажных камней у воды, плечи поникли, а белая рубашка была сплошь залита кровью. Единственное, что до сих пор оставалось на ней из одежды. Димитрий осторожно опустился рядом, не сводя глаз с алых пятен на ткани и не решаясь протянуть руку, чтобы посмотреть на раны под ними, и тогда Петра вздрогнула и будто очнулась от своих мыслей. Лицо ее оставалось бледным, а взгляд пустым. Не мигая, она уставилась на Димитрия, а затем вдруг зажала ладонью рот и заплакала.

Он зашевелился, собираясь пойти и разбить свои больные мозги о ближайшее крепкое дерево.

— Боги, ты жив, — всхлипнула Петра, и это его остановило. — Ты все-таки жив.

"Я жив? Я?" Он приготовился увидеть вместо нее самое страшное зрелище, а она, оказывается, переживает за него.

— Что я с тобой сделал, сладенькая? — Димитрий осторожно убрал от лица Петры ее руку, снял большими пальцами слезинки с ее щек. Это было привычное действие, он утешал так многих женщин много-много раз прежде. Только с девочкой-скалой хотелось по-другому. — Разреши мне взглянуть.

Он только посмотрит, а потом пойдет и все-таки размозжит свою башку.

— Что? — Петра перестала плакать и с запоздалым пониманием коснулась своей груди. — Это не моя кровь. Она твоя.

— Моя? — кажется, у него даже испарина на спине проступила от облегчения.

— Я хотела тебя остановить. Мне было неприятно, — она потупилась, мокрые щеки пылали лихорадочным румянцем, — под руку попался камень, и я ударила тебя. Два раза. Сюда…

Она потянулась и тронула кончиками пальцев его левый висок. Димитрий схватился за свою липкую щеку, скосил глаза на грудь и плечо, только теперь заметив, что весь перепачкан.

— Это самое правильное, что ты могла сделать, сладенькая, — он взял ее руку и прижался губами к этим пальцам, измазанным в его крови.

Вспомнились ее судорожные ищущие движения в траве и новая боль в его голове, очищающая и отрезвляющая. Хотелось рассмеяться и зацеловать девочку-скалу, но он побоялся испугать ее порывом.

— Но я боялась, что ты уже не очнешься… — растерялась она, — что я убила тебя…

— За это меня и убить мало.

Петра окинула его долгим взглядом. Обычно она начинала сердиться или спорить, когда он говорил о себе подобное, но теперь просто промолчала, и от этого смеяться ему сразу перехотелось.

— Теперь ты, наверно, вернешься домой в Нардинию?

Она вздохнула, развязала под грудью узел рубашки и сняла ее. Обмакнула в кристальную воду ручья. Вниз по течению поплыли длинные вишневые ленты, прозрачные и похожие на клубы дыма. Вода очищает, вода смывает. Жаль, что нельзя точно так же смыть всю грязь, что клубится в его башке.

Петра отжала ткань, вишневое и прозрачное текло между ее покрасневших от холода пальцев. Затем она повернулась и стала аккуратно вытирать кровь с его виска. Он замер, не в силах отвести взгляда от ее острой голой груди с затвердевшими сосками, от розовых пятен на плечах там, где он грубо хватал ее. На внутренней стороне ее бедер пятна были чуть лиловее — он вспомнил, как раздвигал ей ноги, и едва не застонал от этих воспоминаний.

— Думаешь, мне лучше уехать в Нардинию? — ее задумчивый голос заставил Димитрия очнуться.

Некоторое время он колебался между истовым желанием солгать и пониманием, что надо сказать правду.

— Да, — правда все-таки победила. Лиловые пятна на ее теле становились ожогами, разъедающими что-то у него внутри.

Петра снова прополоскала ткань и перешла на его шею и плечи. Ему следовало бы отбросить ее руки. Это он должен был вытирать ее. Но он сидел и пялился на ее грудь, мысленно уговаривая себя, что без него ей будет лучше. Чудовища не созданы для любви, любовь не создана для чудовищ.

— А ты хочешь, чтобы я уехала? — она оставила свое занятие и заглянула ему в глаза.

— Да, — его собственный голос казался ему скрипом наждака.

— Ты ведь сейчас врешь, Дим?

Он закрыл глаза.

— Да…

Может быть, любовь — не то, для чего он создан, и Петре будет лучше без него, но, проклятый темный бог, как же ему теперь без нее жить? Без их утренних пробуждений, голых ужинов и даже жутких мохнатых домашних тапок? Он — эгоистичное больное чудовище, но ради нее он старался стать человеком.

— Я знаю, когда ты врешь, — пальцы девочки-скалы, мокрые и прохладные, осторожно потрогали его стиснутые губы, — было трудно, но я научилась различать. И еще я знаю, когда у тебя болит голова, даже если ты пытаешься скрывать это от меня. Тебе надо показаться врачу, Дим.

— Врач тут не поможет.

— Тогда кто? Нужно искать того, кто поможет. В Нардинии есть заклинатели, которые заговаривают боль и лечат разные тяжелые болезни…

— Ты не понимаешь, сладенькая, это не болезнь, — он наклонился и опустился лицом во впадину между ее нежным животом и поджатыми коленями. Так было хорошо и так хотелось лежать вечно. — То, что ты видела сегодня, — это ломки. Меня ломает, если я долго не принимаю наркотик, на котором сижу. Я наркоман, я говорил это, а ты не слушала.

— Я слушала, глупый, — Петра была тихой и грустной, и ее пальцы, поглаживающие его затылок, тоже были тихими и грустными. — Я просто пыталась тебе помочь…