Человек не устает жить (Повесть) - Шустов Владимир Николаевич - Страница 9

— Держись! — успел выкрикнуть Аркадий, упираясь ногами в пол кабины и плотнее вжимаясь в спинку кресла.

Кувыркнулась срезанная плоскостью вершина сосны. Машину встряхнуло, подкинуло и… и спасло: так неожиданно полученные несколько метров добавочной высоты дали Аркадию возможность преодолеть оставшиеся на пути деревья. Открылась вырубка. Облако снега окутало «голубую двадцатку». Толчок. Треск. Удар. Скользящий занос влево. Ломая плоскости и винты, машина, подобно раненой птице, рывками запрыгала по снегу и неподалеку от угрюмой стены леса уткнулась в глубокую яму, задрав к хмурому небу измочаленный хвост.

При первом толчке Аркадий видел, как дернулся вперед и обмяк на ремнях штурман. Второй толчок рванул и его из кресла. Ремни ножами врезались в плечи. Кровь прихлынула к голове, заломило глаза и виски. Солоноватая жидкая слюна заполнила рот. Сознание померкло. Очнулся он от звонкого тиканья часов и содрогнулся: представились мертвая тишина, мертвые люди и среди смерти — живые часы. Пошевелился, настороженно прослушивая свое тело, стряхнул перчатку, нащупал холодный замок металлической застежки плечевых ремней, сбросил их и встал на приборную доску, оказавшуюся под ногами.

— Поставили богу свечку, — сказал он вслух, дивясь чужому хриплому голосу, — Николай?

Повисший на ремнях штурман закопошился, беспомощно разводя руками и ногами, словно находился не на земле, а под водой и старался всплыть на поверхность.

— Ты чего?

— Ремни. Запутался. Позови Михаила: как у него?

Вверху, над головами, где была теперь кабина стрелка-радиста, послышался глубокий вздох и сразу булькающий долгий кашель.

— Миша?!

— Уд-да-арился, — приступы кашля мешали ему говорить. — О т-ту-рель…

Вырубку покрывал полуметровый слой рыхлого снега. Подняв голенища унтов, они выбрались из машины, обошли вокруг. Вряд ли можно было назвать машиной то, что представляла из себя сейчас «голубая двадцатка»: зияющий дырами фюзеляж без плоскостей и моторов, оборванные тросы, смятые кабины с кусками лопнувшего плексигласа…

— Отъездились, — сказал Аркадий, опускаясь на кромку торчавшей из снега плоскости. — Добрая была лошадка.

Николай раскрыл планшет:

— Взглянем?

Луч карманного фонаря осветил карту, испещренную метеознаками. Не без труда сориентировав ее по блеклой полоске раннего восхода, едва угадывающегося за облаками, определили, что посадка совершена километрах в девяноста северо-западнее станции Красные Струги и до ближайшего населенного пункта не менее тридцати пяти — сорока километров.

— Далековато шагать придется, — имея в виду расстояние до линии фронта, сказал Аркадий. — Неделя, а то и побольше… Забирайте бортпаек. Приборы разбить! Ну и все остальное…

— Проще поджечь.

— Костер опасен. Хоть и далеко от жилья, но… Всякое случается.

Когда с неприятной работой было покончено и Аркадий с Николаем вновь заколдовали над картой, намечая и уточняя маршрут первого перехода, Михаил ни с того ни с сего вдруг вернулся к машине и, оседлав фюзеляж, кошкой вскарабкался к хвостовому оперению.

— Цифру вырезать надо, — объяснил он. — Для нас цифра — боевое знамя. Пускай немцы в каждом ДБ видят нашу «голубую двадцатку», пускай ждут они ее, как божью кару.

Вскоре лесная вырубка опустела. По изрытой, словно вспаханной, половине ее были рассеяны черные обломки машины, а по нетронутой строго на восток уходил, петляя среди сугробов, неровный глубокий след.

Бездорожье, бездорожье! Вдвое увеличиваешь ты расстояния. Будто испытывая летчиков на выносливость, запропастились куда-то дороги, заботливо помеченные на карте. Подевались куда-то и звериные тропы, словно в этих, по всему видно, богатых зверем, лесах вымерли внезапно все обитатели. Трудно идти по снежной целине: ровная на вид, скрыла она под собой выбоины и ямы, пни и стволы поверженных деревьев. Ступишь на рыхлую белую ровень, а под ногой либо препятствие, либо пустота. И окунешься с головой в холодный снег. И барахтаешься в нем, тщетно нащупывая опору. А он течет за голенища унтов, набивается в раструбы перчаток, сыплется за ворот. Тяжело идти по снежной целине: снег текуч и плотен, как вода. И комбинезон, словно водолазный скафандр, сковывает движения. И унты пудовым грузом оттягивают ноги. Трудно, тяжело идти по снежной целине, а вокруг — сказка! Солнце глядится в распахнутые настежь облачные окна. Яркие лучи дробятся в снежных кристаллах на мириады булавочных огней. Ели и сосны нахохлились в неприступной гордыне. И тишина прижилась здесь навечно. Но тишина эта — пуглива. Словно и пробудится она: из неведомых синих глубин леса налетит студеный ветер, игольчатые лапы уронят наземь снежные шапки, распрямятся и зашелестят тревожно…

Нет, пожалуй, в мире человека, который пребывал бы в равнодушии, оставшись наедине с погруженным в зимний сон лесом. Всем видится спящий лес по-разному. Летчиков подавлял он своим безмолвием. Деревья-гиганты, казалось, с высокомерным изумлением взирали на подвижные комочки — комочки, не больше! — что копошились внизу, упорно продвигаясь по снегу.

Аркадий тяжело взламывал снежный покров, оставляя за собой прямую и узкую нить свежей тропы. За Аркадием след в след вышагивал по-журавлиному Николай. Замыкал шествие Михаил. Он устал и двигался как-то по-крабьи — боком, уродуя кромку тропы рваными зигзагами.

Солнце показывало уже полдень, а они и не помышляли об отдыхе: в упрямстве, с которым карабкались через сугробы, в ожесточении, с каким преодолевали хитросплетения частых завалов, в жестах, которыми заменили речь, сказывались и усталость и твердое намерение уйти «за сегодня» как можно дальше от вырубки, где покоились останки «голубой двадцатки».

А глухомань кичилась перед ними своей многоликостью, преподносила все новые и новые «сюрпризы»: километры сгнившего на корню жердника, гектары уродливого смольевого корчевника, раскиданного по снегу и труднопроходимого, как противотанковые надолбы, обширные пустоши, вычерненные давними пожарами. Все это чередовалось с какой-то тоже изнуряющей последовательностью. В полдень они вышли к болоту. Среди редкого ольховника, скупо рассеянного по низине, торчали рыжие кочки с жидкими космами жухлой осоки на макушках. Гладкие проплешины между ними были испятнаны по белому черными, синими, бурыми наростами расползшихся наледей. В мелких порах ноздреватого губчатого льда пузырилась зловонная черная няша.

— Вляпались, дьявол подери всю эту музыку, — впервые за долгие часы лесного марша заговорил Аркадий, останавливаясь и оглядывая из-под ладони заболоченное чернолесье. — Неужто крюк придется выписывать нам на этом рельефе? Далековато… Северной кромкой — километров десять, а то и больше. Южной… — он измерил взглядом широкий южный рукав болота и махнул рукой. — Может, прямиком, а? — Михаил с Николаем не отвечали. — Попробуем? До того вон лесинничка всего метров четыреста по прямой. Как?

— Айда по кочкам! Хуже не будет, — согласился Николай, свернул с тропы, разгребая и утаптывая снег, пробился к груде валежника, прикрытого пухлым слоем снега, выдернул из середины сухую длинную сосенку, обломал сучки и копьем метнул ее Аркадию: — Держи подспорье!

Как сплавщики, что, пробираясь к залому по запруженной лесом реке, баграми испытывают надежность каждого бревна, на которое им предстоит ступить, так и они, ощупывая шестами каждую кочку, медленно перебрались через трясину, приманчиво покачивающуюся под ногами. Нелегкими оказались для них эти четыреста метров. Во времени тоже, пожалуй, выигрыша не получилось: оранжевый диск солнца успел пересечь зенит и теперь колол бока о вершины дальнего красного бора. Лиловые тени наводнили лес. Похолодало. Пар от дыхания свивался в замысловатые кольца. Звучно запохрустывал прихваченный вечерним морозцем снег. Тонкая прозрачная пленка наста лопалась под ногами, разлеталась со звоном на множество мелких угловатых осколков.