Человек не устает жить (Повесть) - Шустов Владимир Николаевич - Страница 22

Аркадий встал рядом, встал плечом к плечу.

Их разлучили в центральном лагере города Луги, разлучили сразу. Михаил был избит и брошен в карцер. Аркадий был тоже избит, но бросили его в арестантский вагон пассажирского поезда, следовавшего до Риги. Солдаты не церемонились, они швырнули Аркадия на пол. Но Аркадий не чувствовал боли, он как бы одеревенел. Кто-то склонился, бережно приподнял его разбитую голову и, заглядывая в лицо, спросил:

— Больно, друг?

Он промолчал.

— Место для тебя мы сготовили. Поднимайся.

Он попытался и не смог.

— Взяли, ребята! Под руки, под руки бери. Не дергай: изломан человек.

— Не иначе за побег его так…

— Ты не дергай!

На полке, куда его заботливо уложили товарищи по несчастью, Аркадий немного пришел в себя. Уставившись неподвижным взглядом в раскачивающийся потолок, по которому время от времени проскальзывали тени мостовых ферм, ажурных столбов, семафоров, он не думал, а грезил. Мысли воплощались в красочные картины. И Аркадий видел все-все. Командир полка дает задание. «Желаю успеха, лейтенант. Не удачи, а успеха…» «А нам с тобой, Миша, — думал он, — как раз и не хватило этой удачи», — и увидел избитое в кровь лицо со слипшимися на лбу волосами. Потом посетил конференц-зал. В нем собрались все. Хоть по фамилиям перечисляй: Сбоев, Новиков, Колебанов… А это горит станция. Депо рухнуло. Огонь и дым. «Эль-сто сорок» расстреливает шлюпку с людьми. Николай в шеренге военнопленных… Фонари, фонари, как волчьи глаза… Бред кончился под утро. Аркадий выпил жестянку воды, смочил голову и до Риги не проронил ни слова. Молчал он и в «черной берте» — крытой арестантской машине, доставившей его в тюрьму.

Двадцать восьмая камера. Каменный мешок два метра в длину, полтора в ширину. Откидная койка, бетонная тумба. В толстой стене, под самым потолком — окно-амбразура. Решетка. Клочок голубого неба. Металлическая дверь с глазком для надсмотрщика. В коридоре гулко отдаются шаги кованых сапог — часовой. И звуки шагов будто вонзаются в мозг. «Первый, второй, третий… Арифметика, кто тебя придумал?! Кто!?» Ночь Аркадий провел в бредовом полусне.

Утром его повели на допрос. В обширном кабинете, у стены, под портретом Гитлера, стоял единственный стол, за которым пожилой лысеющий офицер не спеша перебирал бумаги. Он взглянул приветливо, улыбнулся и, надувая чисто выбритые щеки, сделал широкий жест в сторону стула.

— Битте.

Аркадий сел. Следователь не торопился. Изредка поглядывая на угрюмое лицо Аркадия, он достал из коробочки пилку для ногтей и сосредоточенно занялся мизинцем. Закончив маникюр, достал расческу, подравнял на лысине редкие волосы и спросил:

— На перегоне Уторгош — Батецкий был подорван воинский эшелон. Что вы имеете сказать по этому поводу? — Немец безукоризненно говорил по-русски.

— Я там не был.

— Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря?

— Я там не был.

— Превосходно. — Немец пожевал губами, подумал немного и позвонил.

Вошли штатский благообразный седой мужчина в черном костюме с золотым пауком свастики на лацкане пиджака и два солдата с резиновыми дубинками в руках. Штатский, кивнув следователю, прошел к окну, раздвинул на подоконнике цветы и легким толчком ладони распахнул створки.

— Schweigt er?[8]— спросил, не оборачиваясь.

— Er wird reden[9].

Солдаты сдернули Аркадия со стула, завернули руки за спину и подвели к кушетке. Клеенка на ней была холодная и липкая. Аркадий лег лицом вниз, закусил губу. Первый удар дубины пересек спину огнем. Второй был уже не так страшен. По привычке Аркадий «занимался арифметикой» и прислушивался к разговору следователя со штатским. Тот, похохатывая, рассказывал:

— Erna, schützt mich vor der hiesigen Kälte. Sieh mal, was für eine warme Bauchbinde sie geschickt hat. Kamelhaarwolle. Fürsorge… Liebe…[10]

Аркадий одернул рубаху, пиджак и, пошатываясь, приблизился к стулу.

— Битте! — пригласил следователь. — На перегоне Уторгош — Батецкий был подорван воинский эшелон. Что вы имеете сказать по этому поводу?

— Я там не был.

— Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря?

— Я там не был.

— Превосходно. Ганс!

Дубинки не жгут, а кромсают живое тело. На клеенке расплылись кровяные лужицы.

— Meine Erna glaubt an die ewige Liebe. Für siebin ich Mönch![11] — рассказывал следователь штатскому.

…И всю неделю «перегон Уторгош — Батецкий», и всю неделю «лесной лагерь», и всю неделю «Ганс!».

Аркадий и бровью не повел, когда во время одного из допросов в кабинет следователя вошел, кланяясь, Горбачев. Он было бросился к Аркадию, протянув руки, но, натолкнувшись на холодный взгляд, остановился шагах в двух.

— Вы знакомы? — спросил следователь.

— Как же, господин офицер! Мы очень даже знакомы! — Заторопился Горбачев. — Очень даже, — и к Аркадию: — Ты же был верховодом. Ну? Меня в лесосеке избил. К столбу меня привязал. Смирнова ты сговорил бежать. Вспомни! Весь лесной лагерь взбаламутил!

— Я там не был, — сказал Аркадий и непритворно зевнул. — А встретил бы где такого подлеца, как ты, задушил бы.

— Ганс!..

…Очные ставки следовали одна за другой. Знакомые ребята, бежавшие из многочисленных концлагерей, разбросанных на Псковской земле. Взгляд на взгляд с ними. И твердый их голос — ответ каждого:

— Я его не знаю.

И ответ Аркадия при каждой встрече с такими:

— Нет. Впервые вижу.

Незнакомые люди горбачевского склада то наглые, то льстивые.

— О-о! Господин офицер, это же тот самый, это наш командир. Мы были с ним в партизанском отряде под Уторгошем. Он! — и Аркадию: — Брось, командир, запираться: им все известно.

Честь, совесть! Неужели и вас можно превратить в товар?

В тот день Аркадий был избит до бесчувствия. В двадцать восьмую камеру его не понесли, а, отомкнув ближайшую, не заботясь, швырнули в двери прямо на окровавленного человека. Собрав остатки сил, Аркадий скатился с податливого распростертого под ним тела к стене и, прижимаясь горячим лбом к холодному отсыревшему бетону, слушал бессвязный, прерывистый бред. Сосед задыхался. В груди у него булькало, хрипело. Стараясь разобрать горячечные слова, Аркадий напрягал слух, придерживал дыхание. «Что, что он говорит?! Как-будто…» И, вскрикнув от боли, Аркадий заставил себя сначала сесть, а затем повернуться к соседу. Растерзанное лицо того было сплошной раной. Он шептал, этот сосед, шептал как заклятие: «Эль-сто сорок, эль-сто сорок… эль-сто сорок…»

Умер моряк с «Сиваша» под утро.

Разговор по душам, когда говоришь, что накипело, говоришь без боязни, — зная, что тебе сочувствуют, — это приятно. А разговор по душам с самим собой, когда ты задаешь вопросы, ты отвечаешь на них, ты сам и осуждаешь себя и сочувствуешь себе, — это на грани безумия. В одиночке нельзя разговаривать вслух, нельзя ходить, если тебя держат ноги после очередного допроса, нельзя лежать на полу. Можно только сидеть на бетонной тумбе и — этого немцы запретить не в силах — думать. «Николай. Жив ли он? Михаил. Жив ли он? Комиссар Кабаргин расстрелян. Моряк с „Сиваша“ замучен гестаповцами… Ты остался один, Аркадий, совсем-совсем один. Скоро и твоя очередь. Ты устал. Для тебя смерть — избавление, счастье. Так?» Но Аркадий гнал от себя эти мысли, боролся с ними, возражал гневно самому себе: «Не раскисать! Надо выжить, надо!»

Месяц допросы, очные ставки и размышления в одиночке. Второй и третий месяцы размышления в одиночке, очные ставки и допросы. Ничего не смог добиться следователь от «упрямой русской свиньи», что молчит под пытками, от которых и железо бы расплавилось. Аркадий потерял надежду вырваться из пекла… Это случилось совершенно неожиданно. Ночью щелкнул замок. Дверь одиночки распахнулась. Тюремный надзиратель грубо вытолкнул Аркадия в коридор. Два солдата, один впереди, другой сзади, вывели его в тюремный двор к «черной берте».