Чувствуй себя как дома (СИ) - Британ Мария - Страница 4

Я заберу этого ребенка в книгу. Он мне нужен больше, чем этому миру. Превращу его в буквы. Он будет счастлив, я буду счастлива. Мы потеряем рассудок вместе.

— Почему ты стоишь? — Мальчик толкает меня окровавленной рукой, вымазывает мое запястье. — Мы должны их похоронить.

Я переступаю порог. Передо мной — длинный коридор. По бокам — два прохода. Если бы здесь не было крыши, сверху бы планировка напоминала крест.

Дом — кладбище.

Дом — могильная яма.

Я свожу лопатки до боли.

— Куда?

Не убивай меня, ребенок. Я написала не все книги. Кто, если не я, поможет тебе обратиться в буквы?

— Прямо.

Дверь в конце коридора распахнута, я не заметила ее сразу. На сквозняке танцует занавеска. Пахнет сыростью. Мне уже не до мальчика. Я жалею, что согласилась на его просьбу. Мы приближаемся к основанию креста. А что дальше?

Правильно, земля.

Не хороните меня.

Умоляю.

Захар

ДО

Мне девять.

Я ни на миг не расстаюсь со стареньким проигрывателем. Правда, я стесняюсь включать его, когда рядом кто-то есть, поэтому врубаю музыку только в гостях у тикающей заброшки, моего нового приятеля.

Я обожаю гулять перед школой. Люди спят — дома не спят никогда. Они не обзываются ни маменькиным сынком, ни Кирпичом, ни сумасшедшим.

Они — друзья.

Иногда мы болтаем вслух, но чаще — мысленно. Это удобно и не вызывает подозрений.

Дома защищают меня от Пашки и его шайки, изо дня в день ошивающихся то у магазина, то возле моего приятеля с выбитыми окнами. А мой приятель плачет и хрустит половицами, как трехсотлетний старик костями. Вместо чая — дождевые лужи, вместо торта — дохлые крысы. Но я его люблю. Он знает почти о всех зданиях в поселке. Вот тебе и стопроцентное зрение.

В твоем доме, Захар, говорит, жил пьяница. Родственники его забрали в город. Жилье продали. А Пашка, говорит, спит с плюшевым медведем и включенным светом. И храпит, храпит-то как!

Мой приятель следит за каждым. У домов общие глаза.

Я заливаюсь слезами от хохота — Пашка и медведь, надо же! — и снова тону в пыли и грязи тикающего друга. Мне плевать на новенькие кроссовки и упавший в лужу рюкзак. Я не брошу дом. Тем более, он выдает мне такой бомбезный компромат.

Мой заклятый враг спит со светом. Умора ведь!

И все бы ничего, если бы Пашка за мной не следил. Но, к счастью, однажды встретив меня, он не успел даже шевельнуться: мой приятель напал на него. Оконная рама едва не превратила дурачка в паштет. Сквозняк. Пашка вылетел из дома с шишкой на лбу и ушибленной ногой.

Предки злятся, когда я защищаюсь. И как бы я ни клялся, что не виноват, мы вновь тащимся к врачу. Я выкладываю ему о дружбе с домами, а он слушает с ангельской невозмутимостью. Но руки-то подрагивают. Меня не проведешь.

Доктор назначает мне пилюли и заявляет, что «я тяжелый ребенок, и нервные срывы в моем возрасте — почти норма». Предки покупают гору кругленьких таблеточек, но я лишь притворяюсь, что глотаю, и скармливаю их унитазу.

Потом — надеваю наушники. Матушка и батя подарили. На девятилетие. Теперь во время скандалов я включаю музыку.

Мы словно в клипе моего любимого «Аквариума». Раз — матушка ерошит волосы. Два — батя подходит ко мне вплотную. Три — во рту горчит очередная порция «обеда для унитаза».

Когда все паршиво, я мысленно пою песни.

Да и когда хорошо — тоже.

Включаю «Замок».

Матушка отчитывает меня за ушибленную ногу Пашки.

Удачи тем, кто ищет.

Покоя тем, кто спит.

К нам вламываются его предки. Скорее всего, они мечтают, чтобы я сдох. Я смотрю немое кино в их исполнении. Не хуже Чарли Чаплина!

Гаснущие листья

Затоптаны в гранит.

После немого кино ребята в школе косятся на меня, как на шевелящийся дом. А потом — на Пашку. Тот бесится, зыркает на них и постоянно лезет в драку.

Учителя тоже боятся. Перед уроками я подслушиваю их беседу в преподавательской. Они не понимают, откуда в щуплом мальчике, не достающем даже до выключателя в классе, столько сил. Думают, что я наркоман, и сетуют на предков, мол, те не уследили. Мое место — в специальном учреждении. Но я сомневаюсь, что такое специальное учреждение существует.

Щеки обжигает, будто я окунулся в кипящий суп. Я краду из класса мел — хотя бы какая-то польза от школы, — закидываю на плечо рюкзак и несусь прочь.

Пусть радуются, я смылся!

Печальнее печали

Назвать сестрой печаль…

Заброшенный дом клонится над поселком длинной тенью, вгрызается в холм, расправив покореженные крылья-ворота. Однажды он проболтался, что мечтает взлететь. И поклялся, что взял бы меня с собой. Мы бы улетели туда, где люди не шарахаются от тикающих потолков.

В специальное учреждение.

Рядом с ним растут две яблони. Огромные и старые, вот-вот надломятся.

Со стороны леса — запасной вход через подвал. Но я иду через главный.

Секунду мнусь на пороге, а после — прошмыгиваю в скелет комнаты. Скелет — потому что у дома нет кожи и мышц. Он почти мертвец, но… тикает. Разбитые стекла под оконной рамой, обломки досок, прогнившие полочки-гробики — все тикает, тикает, тикает.

Я достаю мелки и прислоняюсь к кирпичной поверхности.

— Привет, Ворон! Давай я нарисую кота! Тогда тебе не будет так скучно. Мы с тобой ведь не всегда вместе.

Они часто называют себя птицами. Мой дом — Воробей. Маленький, но воинственный. Этот — Ворон. Старый больной Ворон.

Дом качает валяющимися досками. Соглашается.

Я надавливаю мелком на сырой кирпич. Кот получается здоровенный и пушистый. Ура! Теперь друг не загрустит. С таким-то питомцем!

— Спасибо, — скрипит лестница.

— Спасибо, — шуршат лохмотья на окнах.

— Спасибо, — стучат двери на сквозняке.

— Кто в тебе жил?

Затхлый воздух проникает в меня, и вот я уже сам — затхлый воздух.

— Старики с котом, — отвечает Ворон. — Хозяин был моряком. А хозяйка играла в шашки сама с собой и обожала французский шансон.

Я изучаю тумбочку у лестницы. Целехонькая, как ни странно. На ней разбросаны белые шашки и тикает мини-будильник. «Zahnrad», — выгравировано под циферблатом. Ворон не любит, когда я до них дотрагиваюсь. Плюется в меня штукатуркой.

Часы припали пылью, но работают. Чеканят четко и резко. Они бессмертны. В них — непортящиеся батарейки. Я знаю это с рождения. Просто знаю и все.

Я надеваю наушники.

А в небе черной тушью —

Чугун и всплеск ветвей

В строку твою вплетутся,

И станет ночь светлей.

Следующим утром вместо школы я мчусь к Ворону. Здесь мой дом. Мое учреждение. Если бы предки разрешили, я бы переселился сюда.

— Расскажи еще что-нибудь о хозяевах.

Я плюхаюсь на подоконник. Отсюда комната выглядит не как скелет — тумбочка с часами и шашками, лестница на второй этаж. Мой здоровенный кот.

— Хозяин привозил магнитики из разных стран. Обклеил ими весь холодильник.

— Круто!

Что такое уют, если не магнитики на холодильнике?

— Хозяйка называла кота Облаком.

— Почему?

— Он был черным, а на спине — меченный белым пятном. Что-то вроде борьбы грозовых туч с облаками, ясно?

— Что же ты молчал? — Я подскакиваю и устремляюсь к рисунку. — Сейчас добавим реалистичности!

Но добавлять ничего не нужно: кот уже меченный.

— Откуда? — Я пячусь. Сердце колотится прямо в горле. — Сам постарался?

— Нет. Но тому, кто нарисовал, не помешала бы твоя помощь. Я… чувствую. Ей плохо.

— Ей?

— Через три улицы от нас, крайний дом. Ласточка.

Я заваливаю Ворона вопросами, но он будто воды в окна набрал и заклеил их изолентой. Как бы я ни старался вытрясти из него что-нибудь полезное — тщетно. Он умеет пугать.

Я надеваю рюкзак и выныриваю на свежий воздух.

Ей плохо.

Человеку, нарисовавшему облако, плохо.

Она заболела? Ее тоже бьет Пашка? Ей удалили фантазию?

Я бегу. Через каждый шаг спотыкаюсь о камни и ямы на обочине, чертыхаюсь, но продолжаю спешить к своему новому другу (или врагу?). Улицы как специально удлиняются, расширяются, давятся засохшими ветками и машинами.