Недостреленный (АИ) - Читатель Константин - Страница 29

У меня уже стала притупляться новизна ощущений, появилось привыкание и к заматыванию каждое утро нескольких метров солдатских обмоток, и не так остро ощущалось чувство почти постоянного голода. Редко освещенные улицы уже казались обычными, в отличие от бывших в памяти залитых жёлтым электрическим светом улиц прежнего, двадцать первого века. Привыкая к этой жизни и к этой работе, постоянно бывая на улицах, я стал обращать внимание и на окружающую обстановку, на местных жителей, на обывателей, как тогда говорили. В то время это слово не несло еще негативного оттенка, так же как и "мещанин", а имело в виду вполне определённую социальную группу людей. А городские обыватели, мещане, дворяне, были растеряны, напуганы и встревожены. Резкая перемена власти, две революции почти подряд сломали привычный общественный уклад. Большинство образованных людей с восторгом встретило февральскую революцию, октябрьская же привела их в смятение. Среди более низких слоёв населения кто-то еще поминал царя и какой был при нём порядок, кто-то же со злорадством готовился припомнить все свои обиды "буржуям", в которые записывались все находящиеся выше по социальной или образовательной лестнице. Рабочие ходили со спокойной, даже торжествующей уверенностью в том, что кончилось время эксплуатации, и теперь вся власть их, трудящихся.

Много раз мне в глаза бросались потерянные взгляды бывших обеспеченных людей, несоответствующие их еще хорошей одежде. Видел даже иногда стоящими на улицах и продающими что-то из своих вещей и престарелого сутулившегося бывшего чиновника, и когда-то солидную даму в пенсне, и молоденькую барышню, и краснеющего от стыда офицера с напряженным лицом, все они потеряли привычный уклад жизни, источники существования и определённость будущего. Впрочем, солдаты, ехавшие с западного фронта и толкущиеся в Москве, бывали не менее растерянными или озлобленными, в особенности при учащении слухов о приближении германских войск — никто не хотел опять на войну.

Не раз на улицах Москвы мы с Павлом натыкались на стихийные митинги, возникающие то тут, то там, на перекрестках и площадях. Митинги возникали по поводу и без. Они были каким-то модным революционным поветрием, которое охватывало большинство населения, и не только революционно настроенную часть. Возможно, люди жаждали высказаться в том, что накипело, и получить какую-нибудь уверенность, почувствовать себя в какой-то общности в это неспокойное время перемен. Ораторы выступали, толкуя каждый о своём: кто агитируя за свободу и революцию, проклинал старый режим, кто ругал "правительство", возмущаясь нормами раздачи хлеба, а кто просто сотрясал воздух, агитируя за всё хорошее против всего плохого. Взбудораженные люди перебивали, перекрикивали выступавших, бывало, переходя от одного митинга к другому. В народе и и шептались, и даже громко говорили о приходе германцев, вот-вот ожидая их появление в Петрограде и Москве. Слухи ходили обо всём самые невероятные: и что немцы восстановят в России монархию, и что Петроград и вся Украина уже взяты Германией, и что большевики продались немцам, и на улицах появятся немецкие солдаты, или что союзники заключили соглашение с немцами или, наоборот, высадят десант для защиты от них России, а большевики не продержаться и двух месяцев, и даже вовсе фантастические и бредовые выдумки. Мы с Павлом и Иваном, слыша эти слухи и разговоры на улицах и трамваях, не верили им совершенно — они по причине твердой уверенности в правоте большевиков и силе власти трудового народа, я по причине знания бывшей и будущей истории.

Москва расслоилась и как будто распалась на несколько параллельных миров. В некоторых кабаре и кабаках, в гостиницах пенилась ночная жизнь, которую прожигали спекулянты, оставшиеся при средствах богачи, культурная богема вперемешку с бандитами и анархистами, кого-то "экспроприировавшими". Среди табачного дыма и хихиканья проституток в воображении людей искусства бурлили идеи и декаданса, и авангардизма, грозящие сломать все старые формы, взорвать и снести старую архитектуру и на опустевшем месте лепить всплески своего воображения.

Образованный и бывший обеспеченный слой был растерян, много говорил, обсуждал, тешил себя иллюзиями про максимум две недели большевизма, надеялся то на немцев, то союзников, считал себя "революционером и социалистом", апеллировал к "народу", но оказывалось, что тот самый "народ" был этому слою ранее неизвестен, а сейчас стал совсем неузнаваем.

Народ, который раньше существовал где-то в абстракции общественных деятелей, или в виде тихо занимающихся своим трудом работников, заявил о себе с неожиданной силой, и, что особенно пугало прежде более высокие слои общества, часто с озлоблением и ненавистью. Нищета и малограмотность низших социальных слоев сыграла теперь против высших. Превратно понятые частью необразованного населения революционные слова позволяли назвать буржуем и эксплуататором просто более образованного человека и даже всего лишь более высокооплачиваемого работника. А озлобление от тяжелой жизни и в меру своего понимания воспринятые революционные идеи позволяли выместить на буржуе всю накопившуюся ненависть и полностью отвергать всё, связанное с прошлым миром.

Свою роль сыграли и серьезные объективные факторы: четыре года войны, упадок экономики, и разруха. Хотя нельзя не признать частичную правоту позднее сказанных слов профессора Преображенского у Михаила Булгакова, что разруха не в клозетах, а в головах. Когда германские войска заняли в начале восемнадцатого года Киев, немцы приказали вымыть городской вокзал — замусоренный, заплёванный, засыпанный шелухой семечек вокзал не убирался целый год, аж с февральской революции и свержения царизма.

"Да разве так можно?" Время показало, что можно. Революционные настроения еще при царизме охватывали всё части населения, от безземельных крестьян до промышленников и крупных землевладельцев, неважно, что революцию все они понимали по-разному. А свержение самодержавия и слом старого порядка дали понять всем, что можно многое, если не всё. И если буржуазия и часть образованного населения, получив от свержения монархии больше политической власти, желали остановиться в революционном процессе и сохранить своё привилегированное положение, хотя и бросались громкими словами о революции и демократии, то рабочие и крестьяне, не получив ничего и оставаясь в прежней, даже ухудшающейся нищете, остановиться после февраля семнадцатого не пожелали.

Понятные и простому народу слова большевиков о немедленном мире, земле крестьянам, фабриках рабочим и власти трудящимся нашли поддержку в большинстве населения, которое, это большинство, и было этими самыми трудящимися. Они получили осознание своего угнетения и несправедливости этого, приобрели решимость это изменить и вдохновились идеями как исправить свою жизнь к лучшему. По все стране возникали местные Советы рабочих, крестьянских или солдатских депутатов при неспособности Временного, тоже как бы революционного, правительства, этому воспрепятствовать. И когда, по выражению одного из лидеров антибольшевистских сил А.И.Деникина, "власть падала из слабых рук Временного правительства, во всей стране не оказалось, кроме большевиков, ни одной действенной организации, которая могла бы предъявить свои права на тяжкое наследие во всеоружии реальной силы."

Правда, зародыш будущей альтернативной, антибольшевистской силы уже существовал еще до октябрьской революции, но сил пока не имел. Это была так называемая "Алексеевская организация", создаваемая генералом Алексеевым из части офицеров, юнкеров и, в меньшей степени, учащихся, чтобы сформировать из них боевые отряды. После октябрьской революции генерал Алексеев дал приказ своим людям перебазироваться на Дон и обратился с воззванием ко всем офицерам и юнкерам выступить на борьбу с большевистской властью. Из Алексеевской организации и возникла в Новочеркасске белая Добровольческая армия, во главе которой встал генерал Корнилов.