Штрафники. Люди в кирасах (Сборник) - Колбасов Н. - Страница 73

Человек пересек двор, переступил, нагнувшись, порог и вошел в хату. Тотчас же его охватило тепло опрятного жилья, вкусный запах ржаного хлеба и едва уловимый аромат не то чебреца, не то полыни, державшийся, наверное, еще с лета. Большая горница была погружена в темноту, и только на столе, в углу слева, горел каганец, выхватывая из тьмы стол, накрытый клеенкой, с книгой и очками на нем. Хозяин, белоусый, костлявый старик, придерживая сползавший кожух, взял каганец и осветил пришедшего. Колеблющийся свет прорисовал прямой нос, сросшиеся брови и мягкий подбородок, заросший щетиной. Старик с минуту строго рассматривал гостя, потом лицо его подобрело.

— Никак товарищ Сушко? — спросил он удивленно.

— Он самый, — тоже удивился гость и подал, как было условлено, две коробки спичек без этикеток.

Старик повертел их в руках, открыл одну, другую и уже совсем приветливо ответил:

— Все правильно. И так узнал вас, только это не помешает, — тряхнул он коробками. — Давай, старая, чего-нибудь закусить человеку, — обратился он в темноту.

Гость разделся, сел к столу. Большими, красными с мороза руками он пригладил мягкие волосы, расчесанные на косой пробор, расстегнул воротник серой рубашки. Мятый грубошерстный костюм висел на нем мешком и скрадывал физическую силу и возраст.

Давно небритый, чуть сутулый, он выглядел пожилым, на самом же деле ему не было и тридцати.

Гость придвинул книгу и, растирая задубевшие щеки, прочитал про себя:

— Та це ж Шевченко! — радостно промолвил он по-украински.

— А то ж хто! — откликнулся старик. — Читаю вот вечерами, чтоб духом не падать…

— А как здорово написано!

— И не говорите: почти сто лет назад, а будто сегодня…

Сушко листал обтрепанный, зачитанный «Кобзарь» и все восхищался знакомыми стихами, а старик сидел рядом и улыбался в свои казацкие усы. Хозяйка, неслышно появляясь из темноты, накрывала на стол. Поставила сало, нарезанное тонкими ломтиками, свежий хлеб, бутылку самогона, заткнутую кукурузным кочаном, толстенные в цветочках рюмки.

— Закусить з дороги, чем бог послал, — пригласила она традиционными словами.

Сушко закрыл книгу, взглянул на стол и поморщился: самогон он не любил.

— Не сумлевайтесь, — сказал старик, заметив его гримасу, — первачок выщий сорт. Куда там горилка!

Он налил рюмки, расправил усы:

— Ну, со свиданьицем, Алексей… Забыл, как по батюшке вас…

— Андреевич, — подсказал гость, поднимая рюмку.

— Ну, Андреевич, хай живе та фабрика, що горилку робыть!..

Сушко нерешительно опрокинул мутноватую жидкость в рот — и задохнулся. С трудом проглотив обжигающий напиток, он тряхнул головой и невольно крякнул.

— Правильно люди говорят: всяк выпьет, да не всяк крякнет.

— Как не крякнешь. Горит, наверное?

— А как же! Выщая марка… — улыбнулся дед.

Сушко принялся за еду. Старик молчал, так как считал, что вести разговоры во время еды не учтиво. Жена его, полная, степенная женщина в очипке, тоже сидела молча, подперев щеку рукой. В наступившей тишине глухо слышались далекие орудийные выстрелы да где-то в темноте вел свою немудрящую песню сверчок.

Поужинав, Сушко поблагодарил хозяев, пересел к двери. Закурили.

— Фамилию мою как знаете, дедушка? — спросил он старика.

— А как не знать! — улыбнулся хозяин. — Тут меня предупредили: придет человек, Бакин по фамилии, так ты, мол, смотри, чтоб был порядок. А вместо какого-то Бакина — старый знакомый. Вы же учителем в Семеновке были?

— Верно, был! — улыбнулся Сушко.

— Вот и помню. Лекцию вашу как-то слушал. Помню, о боях в Финляндии рассказывали, когда оттуда приехали.

— Как же, как же, припоминаю. Тогда мне хитрый вопрос ввернули: почему, дескать, мы там первые воевать начали.

— Во-во, в этот самый раз. Это мой корешок. Был такой дедок «с пружинкой». Немцы повесили… — вздохнул старик.

— Вот уж никогда бы не подумал, что знакомого приведется встретить…

— Так-то оно и бывает. Где не думаешь — там и упадешь.

— Ну а как мое дело? — спросил Сушко.

Старик ответил не сразу.

— Пойдемте. В омшанике устрою вас…

Они вышли во двор. За бугром стрельба не утихала. По-прежнему, как брехливый пес, тявкало орудие, взлетали ракеты. Только небо стало чернее и как будто приблизилось к земле.

Шли молодым колхозным садом. Срубленные людьми, покореженные танками, засыпанные снегом, молодые деревья неясно вырисовывались в темноте. Вход в омшаник чуть бугрился в склоне холма. Двери, обитые толстым соломенным матом, были запорошены снегом. Вошли в сени. Старик нащупал фонарь, зажег. Следуя за стариком, Сушко протиснулся в узкий лаз между ульями и оказался в небольшом помещении. Справа стоял топчан, рядом улей, приспособленный под стол, у стен, тоже на ульях, какая-то посуда, инструменты. Здесь было довольно тепло и сухо, приятно пахло воском и травами. Сушко присел на топчан.

— Ну, вот вам и квартира, — сказал старик, ставя фонарь на улей, служивший столом. — Жить тут вполне можно, только не долго, а то ослепнешь. Да вам, думаю, долго не придется. Тут мы и о деле поговорим.

— Зачем пришел — знаете? — спросил Сушко.

— А то как же! Насчет вас получил директиву строгую: только из рук в руки при полной безопасности. Значит, так: вчера за вами должен был прийти один человек. Был он с недельку назад. Да вот нету что-то. Конечно, случиться может всякое, потому как время нынче такое. Но чтобы в лапы где попался — не думаю. Не таковский он мужик. Думаю, приказа еще нет. Он ведь там как-то с нашими связывается. К нему-то и хлопцы с той стороны приходят. Вот с ним вы уж и пойдете дальше. Конечно, провел бы и сам, да запрещено. Можно хуже наделать. Ну, да вы не беспокойтесь. Не придет — обратно двинетесь. Отдыхайте пока.

— Немцы часто к вам заглядывают?

— Редко. За салом, случается, забегают, а так пока бог миловал. На отшибе мы тут, в глухом кутку.

Они еще немного поговорили, потом старик поднялся.

— Пойду я. Спите спокойно. На всякий случай под топчаном лимонки. Чайку можете согреть на этом фашистском топливе, — и старик указал на портативную плитку с сухим горючим. — Ведь чего придумал, проклятый, в кармане даже носить можно. А правда, — спросил он вдруг, — будто и бензин гитлерюки из воды получают? Бросят в ведро две таблетки — и заливают в машину?

Сушко улыбнулся.

— Врут, дедушка. Такого быть не может.

Старик подумал, согласился:

— И я думаю, что брешут. Ну, бывайте.

Он, кряхтя, исчез в лазе, закрыл его ульями. Было слышно, как скрипнула наружная дверь.

Сушко снял сапоги, загасил фонарь, прилег на топчан. Тотчас перед глазами возникли знакомые лица: что-то кричали, о чем-то просили, но он никак не мог разобрать их слов. Их оттеснил Гончаренко, командир партизанского отряда, крепкий, бритоголовый человек в защитном кителе, и торопливо проговорил: «Шифровку доставишь — попросишь в Москву отправить. Жена твоя в Елабуге, недавно только узнал. Съезди туда, может, и о моих что узнаешь…»

И тут ему вспомнилась армейская конюшня в Бобруйске, где он служил действительную, денник — и вверху на фанерной дощечке кличка лошади: «Елабуга».

«Так вот что такое Елабуга! Это, оказывается, город! А я-то думал…» — рассуждал, засыпая, Алексей.

Вначале самолет, как ему и полагалось, гудел ровно и спокойно. Сушко утопал в глубоком кресле с высокой прямой спинкой, точно в таком, какое когда-то стояло в кабинете директора школы, и ощущал пальцами жесткий резной подлокотник. Справа сидел какой-то военный в голубой фуражке и пенсне. Сушко был уверен, что это пенсне он уже где-то видел, но ни вспомнить подробности, ни рассмотреть его получше он никак не мог. Виднелось оно смутно, будто сквозь слезы. Так бывало в детстве. Отец накажет, поставит в угол, а он, наревевшись вдоволь, прикроет глаза и сквозь слезу, висящую на реснице, наблюдает за ним. Капля полнится, фигура отца теряет очертания, расплывается, обрамляясь радужной каемкой, на миг исчезает и снова появляется, когда слеза сорвется с ресницы.