Штрафники. Люди в кирасах (Сборник) - Колбасов Н. - Страница 71

— Дивизия наша, — помолчав, сказал генерал, — шла в первых рядах ударной группы, а полк ваш шел все эти дни впереди дивизии. Честь вам и слава, дорогие мои соратники, бойцы и командиры!

Боевые награды ждут каждого из вас, но разве ж это главное? Слова горячей признательности и благодарности говорят вам сегодня сотни тысяч спасенных вами детей и женщин Ленинграда. Слава вам, боевые друзья!

А теперь, други мои, — генерал снял с головы папаху, — давайте вспомним о ваших товарищах, кому не довелось дожить до этих радостных минут. Все они сложили головы как герои. Придет время, когда народ над их братскими могилами поставит величественные памятники и высечет на них имя каждого навечно. А сейчас давайте почтим их память минутой молчания.

Над колоннами полка установилась тишина, нарушаемая лишь орудийными раскатами, взрывами и стрельбой, доносившимися со стороны Синявино. Там не затихали бои за расширение прорыва, лилась кровь…

Только через год после описанных событий, 27 января 1944 года Ленинград салютовал в честь окончательного снятия вражеской блокады. В результате упорных двадцатидневных боев войска фронта прорвали мощную оборону гитлеровцев и отбросили их на шестьдесят — сто километров от города.

На следующий день после праздничного салюта из Гатчины на Лугу ехал старенький потрепанный «виллис», принадлежавший редакции газеты 64-й гвардейской дивизии. За рулем сидел рослый симпатичный капитан в белом полушубке. Заднее сиденье занял сержант, который, несмотря на свою щуплую комплекцию, внушал уважение пышными «гвардейскими» усами и ладно подогнанной амуницией: с левого бока полушубка висела полевая сумка, с правого — трофейный парабеллум, на груди — автомат, в карманах — «лимонки».

Это были Андрей Пугачев и Юрий Шустряков. Андрей служил теперь корреспондентом дивизионной газеты, а Шустряков оказался попутчиком.

— Шустро же немчура драпает, а, товарищ капитан! — развлекал разговором не спавшего двое суток Пугачева Юра. — Только вчера в сто девяносто четвертый полк выехали из Гатчины, а сегодня редакция уже в Березовке.

Андрей молча улыбался, занятый дорогой. Она была забита техникой вторых эшелонов наступающих армий, и вести машину было трудно. Впереди, сбоку, сзади видавшего виды «виллиса» двигались грузовики, танки, пушки, санитарные машины, колонны войск.

— Товарищ капитан! Колобов наш… Живой! — вдруг закричал Юра.

— Ты что, задремал, что ли? — скосил на него глаза Пугачев.

— Да нет же. Вон он, за санями топает. Проскочили мы, товарищ капитан.

Андрей, отведя машину к обочине, остановился и, привстав с сиденья, стал нетерпеливо оглядывать проходивших мимо.

— Где он? Не вижу.

— Да вон же… Видите сани? Так сразу за ними. Повязка еще у него через правый глаз.

Сани, влекомые низкорослой мохнатой лошаденкой, медленно приближались к «виллису». Рядом вразвалку шагал ездовой в потертой шинели и выводил затейливую мелодию на трофейной губной гармошке.

— Точно, без промаха угадал, хоть и с повязкой! — радовался Шустряков.

— Лейтенант Колобов, приставить ногу! — весело скомандовал Пугачев, когда сани объехали «виллис», а шедший за ними одноглазый офицер поравнялся с кабиной.

— Ну, чего смотришь? Не узнаешь что ли, Николай?

— Андрей, ты? И Шустряков тут!

Пугачев аккуратно выпрыгнул из кабины, и офицеры принялись тискать друг друга перед строем остановившихся пожилых в основном солдат.

— Привал! — скомандовал Колобов и солдаты сошли на обочину дороги, привычно располагаясь на валявшихся вокруг бревнах и валунах.

— А этот вот «усатик» доложил мне тогда, что ты погиб, и я твоей Катюше «похоронку» отправил, — Пугачев осуждающе покосился на Юру.

— Она мне писала об этом, когда я в госпитале лежал, — грустно улыбнулся Николай. — Похоронили вы меня, а я вот все живу, хоть и с одним глазом.

— Так я ж тогда весь «пятачок» обшарил, — загорячился Шустряков. — Вместе с Фросей искали. Как я мог так облапошиться?

— Не виноват ты, Юра, — успокоил его Колобов. — Когда вы меня искали, я уже на эвакопункте, наверное, был.

— Непонятно, — пожал плечами Андрей.

— Да я и сам толком ничего не знаю. В сознание пришел уже в армейском госпитале. Соседом по койке старший лейтенант Синицын из второго батальона оказался. Он мне и сказал, что на эвакопункт меня прямо с «пятачка» принес боец огромного роста. Я так думаю, что Рыбин. Он у нас самым рослым в батальоне после Смешилина оставался.

— Почему же он не вернулся в батальон и не сообщил? — спросил Пугачев.

— Мне Синицын говорил, будто он сам был с двумя ранениями. Только его в другой госпиталь направили.

— И что же ты теперь делаешь? — поинтересовался Андрей. — Войско у тебя, по всему видно, особое. Не из старой наполеоновской гвардии?

— А нам моложе и не нужно, — спокойно ответил Николай, не приняв шутку. — Похоронной командой я начальствую. Двадцать три старичка и десять покалеченных войной добрых молодцев. Хорошо, хоть так в армии оставили. Хотели подчистую списать. Еле уговорил.

— Да-а, — смутился Андрей. — Веселая работенка, ничего не скажешь.

— Нормальная. Хоронить людей надо. Хоть своих, хоть немцев.

— А этих-то зачем? — удивился Шустряков.

— Как зачем? Они врагами были, когда жили, а мертвые… Хороним, конечно. Словом, дел хватает. Война скучать не дает. И лопатами вкалываем, и взрывчаткой. С транспортом трудновато. Командир корпуса обещал грузовик выделить, да все тянет… Впрочем, что я все о себе. Вы-то как? Почему на американской машине ездите?

— В редакции дивизионной газеты служим, — ответил Андрей.

— Товарищ капитан военным корреспондентом, а я оказался его попутчиком, — пояснил Шустряков. — У товарища капитана правая нога повреждена, хромает.

— Когда ж это тебя?

— Прошлой осенью под снаряд угодил.

— А я и не заметил, — удивился Колобов. — С машины ты как чемпион по гимнастике соскочил.

— Тренировка, да и привык уже. К вечеру, конечно, побаливает Ты что же не написал мне до сих пор?

— Так я тебя тоже погибшим считал. Когда с глазом немного наладилось, я написал в дивизию. Но ответ получил не от тебя, а от полкового писаря. Он мне и сообщил, что ты погиб.

— Значит, это как раз после моего ранения произошло. Тоже комиссовать хотели. Едва убедил, что пригожусь еще на войне.

— А Ольга как, все санвзводом командует?

— Погибла Ольга, — Пугачев помрачнел, глубоко затянулся папиросой. — В тот самый день, когда ты в окружении оказался. В полевом госпитале после операции умерла.

— Извини, Андрей, я не знал.

— А Фрося, помните, санинструкторша была, тоже погибла прошлой осенью, — сказал Юра.

— А Фитюлин, Застежкин, Васильков?..

— Они у меня все в тетрадке записаны, — Шустряков полез в полевую сумку. — Я оставлю ее вам, прочитаете.

— От твоей роты тогда двадцать шесть бойцов осталось, — сообщил Пугачев. — Преимущественно взвод старшины Попова. Присоединились к батальону и участвовали в последнем бою, когда с волховчанами встретились.

— У Попова остатки роты Дудко были. Значит, от моих лишь единицы уцелели.

— Чего вздыхаешь? Твоей вины тут нет. Не по своей воле в окружение влез. Я больше тебя, наверное, виноват, что Дудко вовремя не сместил. Что теперь о том вздыхать?

— А сержант Красовский не встречался вам? Его накануне того боя ранило.

— Так он уже не сержант, в младших лейтенантах ходит. В охране штаба дивизии, — улыбнулся, сообщив хоть одну радостную весть, Пугачев.

— В офицерских погонах вовсе красавцем стал. Прямо в кино снимать, — добавил Юра. — Только рука у него после ранения выше плеча не поднимается.

— Ну что ж, пора расставаться, — с сожалением сказал Андрей. — Теперь уж не потеряем друг друга. Ты мне номер своей полевой почты дай и мой запиши.

…Дождавшись, когда «виллис» тронулся с места, Николай повернулся к отдыхавшим бойцам.