Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим - Страница 53

• Предыдущая
• 53/149
• Следующая

Он не так уж часто появлялся в самой Москве, хотя и любил её. На Базе — в основном. И с Варягом, и с остальными виделся реже, чем хотелось. И не бывал за границей — не хотел, чтобы Сталин даже раздумывал когда-нибудь об этом. Пока не время. Потом. Когда-нибудь. Когда-нибудь у нас будут другие столицы, кроме Москвы, думал Гурьев. Надеюсь, это когда-нибудь произойдёт — когда-нибудь. Нельзя, чтобы сердце такой державы билось в одном-единственном месте: держава — не человек. Пусть будет Петроград. Пусть будет Иркутск. Новосибирск. Харбин. Владивосток. Пусть будет — когда-нибудь — Константинополь. Нет, не Константинополь. Царьград. А Москва… Что ж. И Москва.

В те дни, когда Гурьев всё-таки бывал в Москве, он ночевал только у себя дома, в мансарде. И — вечер или два подряд — ужинал в «Национале». Всегда только там. Это было частью Большой Игры, Игры Сталина, для Сталина, со Сталиным. Слух о том, что он уже в «Национале» — и об этом тоже — всегда разносился по городу мгновенно. После ужина — он спокойно сидел за столом, обычно с бокалом какого-нибудь красного вина, выкуривал две-три своих папиросы, смотрел на людей. Иногда к нему подходили. Не тысячи и не сотни, как следовало бы ожидать. Страх? Конечно. Но — не только. Это было ещё одним из его удивительных, завораживающих свойств — невероятное сочетание неприступности и доступности, умения и способности отстранить без единого слова — или выслушать. Это притягивало людей, как магнитом. Никто не успевал ничего — он всё успевал. И люди — люди откуда-то знали, как-то чувствовали: лишь о самом заветном, о чём-то настоящем можно его попросить. И — не для себя. О жизни, например. Но не о своей — чужой. Это он мог. А больше ничего не делал — принципиально. Никогда ничего не записывал, только слушал. А потом — что-то случалось. Или нет. И это тоже — было частью Игры. Он знал, что можно заиграться, и, заигравшись, переиграть самого себя. Но он уже сделал свой выбор. Давно сделал.

— Яков Кириллович, к Вам тут один молодой человек просится пустить, — подобострастно и в то же время заговорщически наклонился к уху Гурьева официант. — Что прикажете?

— Что за молодой человек? — Гурьев, не глядя на официанта, выложил руки на стол и соединил кончики пальцев.

— Поэт, Яков Кириллович, — с оттенком презрения произнёс официант. — Симонов фамилия. Звать Кириллом. Как батюшку Вашего. Только он шепелявый вроде какой-то — буквы не все выговаривает, поэтому его Костей зовут.

Гурьев прикрыл глаза. Его раздражала эта почтительная фамильярность советской прислуги — «обслуги», как называлась она на жаргоне, на советском воляпюке, раздражавшем его почти так же сильно. Почтительность, переходящая в фамильярность и фамильярность, неотличимая от подобострастия. В такие мгновения он всегда вспоминал Джарвиса. Английский газон не вырастить за три года. Нет. Нет.

Поэт — это хорошо, подумал Гурьев. Поэтов нужно любить. И уважать их тоже нужно. Человек не виноват в том, что он поэт. В конце концов, не все же так талантливы и умеют так чудесно устраиваться. Не все же могут стать официантами в ресторане. Вакансии строго ограничены.

— Пригласите.

— Слушаюсь, — переломился в пояснице официант и попятился.

Симонов, пригнувшись, чтобы не задеть головой тяжёлые драпировки, отделявшие нишу «кабинета» от остального зала, вошёл, поздоровался и остановился.

— Здравствуйте, Костя, — Гурьев улыбнулся молодому человеку лет двадцати трёх, высокому, гибкому, с тёмным, немного смуглым лицом. — Проходите и располагайтесь. И рассказывайте.

— Меня не пускают в Испанию, Яков… — высоким, чуть глуховатым голосом начал Симонов.

— Не нужно имён, — Гурьев продолжал улыбаться, спокойно и ненавязчиво рассматривая своего гостя. — Почему не пускают? Анкета?

Симонов с новым удивлением посмотрел на Гурьева:

— А Вы уже знаете?

— Иногда знаю. Иногда просто догадываюсь. Зачем Вам хочется в Испанию, Костя? В Испании не происходит ничего интересного. Там просто война. Коммунисты и анархисты убивают роялистов и фашистов. Роялисты убивают фашистов, фашисты — роялистов, анархисты — коммунистов и наоборот. И все вместе убивают друг друга. Поверьте, Костя — в этом нет ничего интересного. Как и хорошего. Совсем ничего. — Он любил говорить людям в лицо такие вещи, любил смотреть, как меняются лица, как расцветают или перекашиваются от недоумения, а то и злости — в зависимости от того, что и кому он говорил. Он делал это намеренно: пусть привыкают. Сегодня это можно только ему, а завтра станет можно им тоже. — Вам не хватает историй?

— Не хватает, — с вызовом кивнул Симонов. — Не хватает. Вам хорошо рассуждать — Вы побывали, кажется, везде, видели — если не всё, то почти всё. Это… несправедливо.

Гурьев чуть пошевелился, чтобы свет падал на лицо собеседника под меньшим углом. Свет — важная часть постановки. Сам он всегда сидел так, чтобы собеседник мог видеть только его глаза и улыбку — черты лица оставались в тени. И никогда не поднимался, уходил и приходил тайно, внезапно — никто никогда не мог разглядеть ни роста его, ни облика — ничего. Игра. Всё — Игра.

— А кто сказал Вам, Костя, что справедливость существует? Мама? Друзья? Товарищ Сталин? Это сочетание звуков, ласкающих слух. Справедливость — это мечта. Нет ничего страшнее сбывшейся мечты, Костя. Вы же поэт. Вы должны это понимать. Нет, не понимать, конечно. Чувствовать.

— Вы читали мои стихи? — спросил Симонов.

— Читал, Костя. У Вас хороший слог, чувство ритма. У Вас есть то, чего не хватает очень многим советским пустозвонам — чувство истории. В том числе истории, происходящей у Вас на глазах. Но Испания — это не то, что Вы ищете, Костя. Испания — это полигон. Там мы проверяем, что работает, а что — нет. Я знаю, Вы думаете, что я кокетничаю. А если я не кокетничаю, то тогда — это ещё хуже. Правда?

— Наверное, всё-таки правда — то, что о Вас говорят, — после паузы произнёс Симонов.

— О. Обо мне говорят, — Гурьев наклонил голову к левому плечу. — И что же Вам рассказали обо мне, Костя? Наверное, рассказали, что я — какое-нибудь ужасное чудовище. Тайный советник вождя. Что меня можно, замирая от ужаса, попросить о чём угодно — и никогда не известно, что произойдёт потом: исполнение надежд или гибель. Или — что вождь пользуется мной, как страшным, неведомым, сложнейшим инструментом для того, чтобы управлять сонмом своих человечков. Но и это — только часть правды. Всей правды не знает, не может знать никто. Таково её имманентное свойство, Костя. Хотите, чтобы я помог Вам отправиться в Испанию?

— Хочу.

— Вы не успеете, — вздохнул Гурьев. — Всё кончится раньше, чем Вы сможете это сделать. Но я сумею утешить Вас, Костя: ещё случится война, на которой Вам доведётся хлебнуть всего, чего Вы так жаждете, по самые ноздри.

— Я знаю, — сердито проговорил Симонов. — Я же поэт. Я это чувствую.

— Да. И это я понимаю. Вы хотите доказать ей, что Вы достойны её? Кто она?

— Она… замужем, — Симонов отвёл глаза и покраснел. — И… любит его.

— Это горько, — кивнул Гурьев. — Это горько, но не нужно стыдиться. Человек состоит из атомов, из воды и других химических веществ, сложных и простых, и иногда между ними возникают связи, которые невозможно разорвать ни усилием воли, ни доводами разума. Не стыдитесь, Костя. Не мучайтесь. Любите. Это здорово. Любить — хорошо. А мучаться — нет. Не мучайтесь.

— Вы и это знаете, — с ужасом и восхищением посмотрел на него Симонов. — И это. Даже это.

— Думаете, я Мефистофель? — Гурьев сверкнул глазами, но лишь на бесконечно короткое мгновение, не пугая — обозначая силу. — Люцифер — помощник Сталина, инструмент Сталина, один из многих. Да. Прекрасная, прекрасная сказка. Страшная — и прекрасная. Сталину понравится. Спасибо Вам, Костя. Вы открыли мне душу, а это всегда очень лестно. Я Вам отплачу. Я не позволю Вам поехать в Испанию: там нет фронта, и смерть не щадит даже поэтов. Там, на той войне, — на такой войне, — в безопасности только оборотни, такие, как я. Но я расскажу Вам историю. Мне отчего-то кажется, что Вы сможете с нею что-нибудь сделать. Правда, предупреждаю — она глупая и романтическая. Будете слушать, Костя?

• Предыдущая
• 53/149
• Следующая