Чувство реальности. Том 2 - Дашкова Полина Викторовна - Страница 17
- Предыдущая
- 17/54
- Следующая
– Понимаю. В багажник ты больше не заглядывал?
– Нет. Там было все чисто. Лежала запаска. Утром я отогнал машину клиенту.
– Теперь постарайся сосредоточиться. Два самых главных вопроса. Ответишь – и до свидания. Что за машина? Как звали клиента?
Павлик быстро закивал, выражая полную безоговорочную готовность, и отчеканил:
– “Фольксваген-гольф”, девяносто седьмого года, цвета мокрого асфальта.
– Кто заказчик? – спросил Арсеньев и затаил дыхание.
Павлик принялся рыться в своей сумке, достал маленькую записную книжку, долго листал ее, наконец прочитал вслух:
– Кравцова Виктория Павловна.
Из здания Госдумы Маша отправилась на Беговую, в партийный пресс-центр.
Она нарочно не стала звонить, предупреждать о своем появлении. Ей хотелось сначала покрутиться, оглядеться, послушать разговоры, по возможности сохраняя инкогнито. Деньги концерна “Парадиз” проходили именно через партийный пресс-центр.
Но никакого инкогнито не получилось. Охрана пресс-центра на Беговой оказалась серьезней, чем в Думе. Машу обыскали самым наглым образом, вытряхнули все содержимое сумки, долго изучали американский паспорт, водительские права, удостоверение сотрудника концерна “Парадиз”, потом куда-то звонили по внутреннему телефону, зачитывали все, что написано в паспорте и удостоверении. Произношение у толстомордого охранника было ужасающим, но английский язык он знал, мерзавец, и неплохо знал.
Поговорив, он даже не счел нужным сообщить Маше, кто из руководства ее примет. По длинному коридору, устланному пушистым вишневым ковром, Машу провели в роскошную приемную. Стены были обиты розовым шелком и украшены настоящими старинными гобеленами ручной работы, вся мебель антикварная, отлично отреставрированная. Пухлые кожаные диваны и кресла, тоже розовые, под цвет стен. Мертвая черная пасть камина, отделанная розовым мрамором с золотыми завитушками, прикрытая витой бронзовой решеткой, рядом набор каминных инструментов – щипцы, лопатка, кочерга, все бронзовое, тяжелое, дорогое. Тоже, вероятно, антиквариат или очень качественная стилизация. В центре комнаты гигантский письменный стол на львиных лапах. На столе, в хрустальной вазе, чертова дюжина крупных свежих чайных роз на длиннющих стеблях. За столом рыжеволосая секретарша с лицом “Минервы” Боттичелли.
Охранник молча кивнул Маше на кресло и удалился. Минерва удостоила Машу долгим надменным взглядом и продолжала разговаривать по телефону.
– Нет, ну ты представляешь, блин, прям так и сказала, я вообще чуть не отпала. Хоть убей, не врубаюсь, как ей удалось просочиться на эту тусовку? Главное дело, палантин нацепила в такую жару, и вперед. Нет, не норка, соболь. Между прочим, соболь совершенно офигительный, тысяч десять баксов, не меньше. Знаешь, легкий, невесомый, с серебряной искоркой. Я на нее посмотрела – ну ни кожи, ни рожи. Можешь мне объяснить, на фига такой дуре такой отпадный палантин? Она ж его носить не умеет, главное дело, обмотала вокруг пояса и всем объясняет, что поясницу застудила. Нет, ну ты представляешь, блин? Да, еще туфли у нее были из “Боско Чилледжи”. Точно “Чилледжи”, я что, слепая? У Инки Кобзевой точно такие, только голубые. Да ты чего, заболела? Она в них в “Короне” была, ты еще сказала, что она со своими жирными ногами на таких тонких высоких шпильках напоминает свинину на вертеле, – Минерва захихикала, развернулась в кресле, вытянула вперед свою ногу, идеально прямую и длинную, обутую в золотую “лодочку” без каблука, покрутила ступней, оглядела ее и убрала назад. Казалось, она забыла, что в приемной присутствует посторонний человек.
Можно было расслабиться и еще раз подумать, как следует себя вести с господином Хавченко, руководителем партийного пресс-центра.
Макмерфи сказал: “Он очень противный тип, но ты должна с ним подружиться. Как бы груб и туп он ни был, у тебя есть реальный шанс. Один из первых ваших диссидентов Александр Герцен заметил, что для русского человека знакомство с иностранцем вроде повышения по службе. Ты иностранка, американка, за тобой Концерн, то есть огромные деньги и престиж. Можешь поиграть на его тщеславии и жадности, намекнуть на твои личные теплые отношения с самим Хоганом, в общем, ври, как считаешь нужным, главное, заинтересуй его и войди в доверие. Только кажется, что уголовники такие страшные, хитрые, циничные. В этих людях есть определенная доля сентиментальности, даже романтики, у них свои понятия о чести и честности, весьма своеобразные понятия, но это лучше, чем никакие. Я уверен, Кравцову и Бриттена убили не они”.
Отец предупредил: “Хавченко хуже, чем животное. Он урка, уголовник. Ни о каком доверии не может быть и речи. Не пытайся с ним подружиться. Не верь ни единому слову. Если тебе в партийном пресс-центре будут хамить – это нормально. Но если начнут заискивать, льстить, окружат вниманием и заботой, считай это сигналом серьезнейшей опасности, жди провокаций. Не забывай, что имеешь дело с настоящими российскими урками, в их мире нет ничего человеческого. Забудь все, что ты читала и слышала о воровских кодексах чести, о благородстве и романтизме старых воров в законе. Все это мифы, вредный сентиментальный бред. Нет никакого романтического ореола, есть подлость, мерзость. Тебе придется иметь дело с неизлечимым нравственным слабоумием. Я почти не сомневаюсь, что Кравцову и Бриттена убили по личному распоряжению Хавченко. Виктория путалась у бандитов под ногами, мешала вить веревки из Рязанцева. Томас мешал воровать деньги Концерна”.
– Ну ладно, все, мы не будем по телефону это обсуждать, – журчал голос Минервы, – конечно, он и замочил, а кто же еще?
Маша прислушалась.
– Не понимаю, что он такого особенного в ней нашел, но ревновал как зверь... Да брось, не мог не догадаться, он не слепой. Я, когда их вместе увидела, сразу все просекла. Я ж не одна такая умная. Или стукнул кто-нибудь. Ну, кто угодно, домработница ее, например. Да точно тебе говорю, мы с Викой вместе ходили в фитнес-клуб пару раз, она жаловалась, что он навязал ей какую-то дуру, которая за ней следит, – Минерва была так возбуждена разговором, что окончательно забыла про Машу. Но тут грянул соседний телефон. Она, не простившись, бросила одну трубку, схватила другую, безумными глазами уставилась на Машу и энергично закивала:
– Да, Григорий Игоревич, да, я поняла, сейчас все сделаю, – положив трубку, она тряхнула огненными волосами и обратилась к Маше со сладчайшей улыбкой:
– Извините, пожалуйста, у Григория Игоревича сейчас посетитель. Он просил вас подождать. Хотите чаю или кофе?
Маша заметила, как сквозь тонкий слой пудры пылает лицо Миневры. Опомнилась, бедняжка, поняла, сколько всего лишнего наболтала при постороннем человеке. Чтобы ее немного утешить, Маша заговорила с таким сильным акцентом, что сама удивилась:
– Ох, сорри, ай эм нэ хорошьо понимайл по-русски.
Минерва обрадовалась, взбодрилась и повторила все на неплохом английском. Маша попросила чаю, рассказала, что учила русский в университете, но потом больше полугода не имела никакой разговорной практики, теперь надо учить заново.
– Вы очень хорошо говорите по-английски, – похвалила она Минерву, – а Григорий Игоревич знает язык?
– Нет. Он только русский знает.
– О, тогда вы поможете нам побеседовать?
– Конечно, конечно, никаких проблем.
Минерву звали Лиза. Она принесла Маше чай, поставила перед ней вазочку с конфетами. “Трюфели”, “Стратосфера”, “Мишка на севере”. Маша рассказала, что такие конфеты продаются в Нью-Йорке только в русском районе, на Брайтон-Бич, и они вкуснее швейцарского шоколада. Но лучше их вообще не пробовать. Стоит начать, остановиться невозможно. Потом приходится бегать на час больше обычного или потеть на тренажерах.
Чем дольше они болтали, тем отчетливей Маша вспоминала одно из последних наставлений Макмерфи: “Не трать сил и подарков на секретаршу, никакой серьезной информацией она владеть не может. Он их меняет не реже раза в месяц. С каждой спит. Томас рассказывал, что первое время удивлялся, почему секретарша Хавченко так часто красит волосы в разные цвета, а потом понял, что это разные девушки, просто они похожи друг на друга, как родные сестры. Хавченко выбирает все время один тип. Не старше двадцати пяти, не ниже ста восьмидесяти, обязательно модельная внешность, ноги от ушей. В принципе мог бы и не менять их, остановиться на какой-нибудь одной. Но, во-первых, в этом непостоянстве для него есть определенный шик, а во-вторых, он панически боится любой, самой примитивной человеческой привязанности”.
- Предыдущая
- 17/54
- Следующая
