Дневники - Оруэлл Джордж - Страница 2

С октября 1922 года до декабря 1927-го Оруэлл служил в Индийской имперской полиции в Бирме. Этот опыт нашел отражение в романе «Дни в Бирме» и двух самых важных ранних эссе: «Убийство слона» и «Казнь через повешение». Вернувшись в Англию в отпуск, он уволился – отказался от неплохо оплачиваемой работы ради того, чтобы стать писателем и зарабатывать чем придется. Он бродяжничал, несколько раз совершал вылазки в лондонский Ист-Энд, чтобы узнать жизнь бедняков и побыть в их шкуре. С весны 1928 года до декабря 1929-го поначалу он жил в рабочем районе Парижа на деньги, оставшиеся от Бирмы, и написал и опубликовал несколько статей. Кроме того, он написал роман или два (его сообщения на этот счет расходятся), но уничтожил их, о чем впоследствии сожалел. Его первые статьи – все, кроме одной, опубликованные во второстепенных парижских журналах, дают представление о его литературных интересах: цензура, безработица, империалистическая эксплуатация, литература (эссе о Джоне Голсуорси), популярная культура. Остаток сбережений у него украли, и некоторое время он работал в отвратительной кухне внешне шикарного отеля, а потом вернулся в Англию. Он поселился с родителями в Саутуолде и там написал первый вариант будущей книги «Фунты лиха в Париже и Лондоне», писал рецензии для журнала «Адельфи», продолжал бродяжничать и жить среди нищих. Осенью 1931 года он отправился в Кент убирать хмель, и в этом первом дневнике запечатлен его опыт. Дневник печатается здесь по машинописному варианту, законченному Оруэллом 10 октября 1931 года. Копию его он послал своему другу Деннису Коллингсу в Саутуолд. Коллингс (1905–2001) был антропологом, в 1934 году он стал помощником куратора Музея Раффлза в Сингапуре. Когда Сингапур захватили японцы, Коллингс бежал на Яву, но там был схвачен и посажен в лагерь. Оруэлл писал 22 января 1946 года, что видел его по возвращении и, «кажется, его заключение не было беспросветно страшным – он был переводчиком в лагере» (CW, XVIII, p. 53). Оруэлл предполагал показать текст их общему другу Коллетту Крессуэлу Пуллейну, барристеру в Йоркшире, и Элеоноре Джейкс, к которой испытывал нежные чувства, но она вышла замуж в 1934 году за Коллингса. Оруэлл написал еще и статью «Уборка хмеля», которая была напечатана 17 октября 1931 года в еженедельнике The New Statesman and Nation под фамилией Эрика Блэра (CW, X, pp. 233–5); в статье была использована часть дневника. Уборкой хмеля занимается какое-то время Дороти Хейр в романе «Дочь священника» (гл. II).

Вечером 25-го отправился из Челси с 14 ш.[2] на руках и пошел в ночлежку Лью Ливи на Вестминстер-Бридж-роуд. Она почти не изменилась за три года, только кровати теперь почти все стоят шиллинг, а не девять пенсов. Виной тому вмешательство СЛГ, постановившего (в интересах гигиены, как обычно), что кровати в ночлежках должны отстоять одна от другой дальше. Есть целый ряд таких законов относительно ночлежек[3], но нет и не будет закона о том, чтобы кровати были мало-мальски удобны. Смысл этого закона: кровати должны отстоять одна от другой на три фута, а не на два, и потому они на три пенса дороже.

На следующий день я пошел на Трафальгарскую площадь и устроился у северной стены, где собирается нищий люд Лондона. В это время года меняющееся население площади насчитывает 100–200 человек (процентов десять из них – женщины); некоторые рассматривают ее как свой дом. Еду добывают, регулярно побираясь (на Ковент-Гардене{1} в 4 утра – побитые фрукты, кроме того, в женских монастырях по утрам, поздно вечером в ресторанах, роются в урнах и т. д.), «стреляя» у покладистых с виду прохожих себе на чай. Чай здесь пьют во всякое время: один предоставляет барабан, другой – сахар и т. д. Молоко сгущенное, 2,5 п. банка. Пробиваешь в ней ножом две дырки, одну прижимаешь к губам и дуешь; из другой тянется густая сероватая струйка. Потом дырки затыкают жеваной бумагой, и банка живет еще несколько дней, обрастая пылью и грязью. Горячую воду выпрашивают в кафе или ночью кипятят на кострах, но это приходится делать украдкой: полиция запрещает. Встречал людей, которые проводили на площади шесть недель без перерыва и выглядели не так уж плохо, разве что были неописуемо грязны. И как всегда, среди нищих большая доля ирландцев. Время от времени эти люди наведываются домой и, кажется, даже не думают платить за дорогу, плывут зайцами на малых грузовых судах, команда смотрит на это сквозь пальцы.

Я хотел переночевать в церкви св. Мартина{2}, но, судя по рассказам, там допрашивает с пристрастием женщина по прозвищу Мадонна, так что решил ночевать на площади. Оказалось не так плохо, как я ожидал, но из-за холода и полицейских не мог сомкнуть глаз, да и никто, кроме нескольких закаленных бродяг, тоже не пытался уснуть. Скамеек хватало человек на пятьдесят, остальным приходилось сидеть на земле, что, конечно, запрещено законом. Каждые несколько минут раздавался крик: «Атас, полиция!» – и шел полицейский, тряс спящих и заставлял подняться с земли. Как только он проходил, мы опять пробовали прикорнуть, и продолжалась эта игра с восьми вечера до трех часов ночи или четырех утра. После полуночи стало так холодно, что приходилось подолгу ходить, чтобы согреться. В эти часы улицы жутковаты, безмолвны и пустынны и светло почти как днем из-за ярких фонарей, придающих всему мертвенный оттенок, словно Лондон – это труп города. В четвертом часу я с еще одним человеком пришел на газон позади плац-парада Гвардии и увидел проституток, лежащих с мужчинами в ледяном тумане и росе. На площади всегда обретаются проститутки; здесь были незадачливые, которые не смогли заработать на ночлег. Ночью одна из этих женщин лежала на земле и горько плакала: мужчина ушел, не заплатив ей положенных шести пенсов. А к утру они не получают даже шести пенсов, разве что чашку чаю или сигарету. Около четырех кто-то раздобыл связку газет; шесть или восемь мы постелили на скамью, остальными упаковались в большие кули, и они согревали нас, пока не открылось кафе «Стюартс» на Сент-Мартинс-лейн. У Стюарта ты можешь сидеть от пяти до девяти с одной чашкой чая (иногда с одной чашкой на троих или четверых), и разрешается спать, положив голову на стол, до семи утра – в семь хозяин вас будит. Там собирается пестрая публика – бродяги, грузчики с Ковент-Гардена, утренние дельцы, проститутки – и постоянно случаются ссоры и драки. В этот раз старая уродливая женщина, жена грузчика, поносила двух проституток, потому что они могли позволить себе завтрак лучше, чем у нее. После каждого поданного им блюда она возмущенно выкрикивала: «Вот еще одно за случку! Копченой селедки на завтрак не кушаем, девочки? Чем, думаете, она заплатила за пончики? Этот негр поимел ее за шесть пенни» и т. д., и т. д., но проститутки почти не обращали внимания.

Около восьми утра мы все побрились у фонтанов Трафальгарской площади, и бо́льшую часть дня я провел за чтением Eugenie Grandet{3}, единственной книги, которую взял с собой. Вид французской книги вызвал обычные комментарии: «Ага, французская? Смачная, небось?» и т. п. Видимо, большинство англичан не представляют себе французской книжки без порнографии. Здесь нищие, кажется, читают только книги типа романов о Буффало Билле. У каждого бродяги есть с собой такая, и это что-то вроде общей библиотеки – они меняются книгами, когда попадают в работный дом.

На другое утро мы собирались отправиться в Кент, и я решил поспать на кровати – пошел в ночлежку на Саутуарк-Бридж-роуд. Стоит семь пенсов, одна из немногих в Лондоне, и удобства соответственные. Кровати пять футов длиной, без подушек (под голову кладут свернутое пальто), населены блохами и клопами. Кухня в маленьком вонючем подвале; в нескольких футах от уборной, за столом с засиженными мухами пирожками на продажу, сидит дежурный. Крыс столько, что из-за них специально держат несколько кошек. Жильцы, по-моему, докеры, публика, мне показалось, неплохая. Среди них был парень, бледный, чахоточного вида, очевидно рабочий и любитель поэзии. Он повторял с большим чувством: