Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 79

— Простите, Татьяна Николаевна, — начал он мягко, как говорят с буйнопомешанными, особенно с теми, у кого при себе отличный семизарядный «Браунинг», — но зачем же крайние меры? И, кстати, в качестве кого вы здесь выступаете?

Татьяна опустила тяжелый пистолет, уперла стволом в зеленое сукно стола; от горячего ствола сейчас же запахло горелой шерстью.

— Отвечая на оба вопроса, дражайший дядя, скажу, что я здесь в качестве наследницы дома Романовых по прямой старшей линии. И наш с вами предок, Петр Алексеевич, таких… Прохиндеев… Изволил вешать на воротах. И, дражайший дядя, вовсе необязательно за шею!

Люди в кабинете выдохнули, зашевелились. Не понимая, что говорит вслух, Налбандов прошептал:

— Какой гордый, слюшай. Вот и сиди теперь без шуба!

Контр-адмирал попытался смягчить выговор неумелой улыбкой:

— Видно, Татьяна Николаевна, что ваши знакомства изрядно прибавили вам решительности. К сожалению, их воспитание не вполне соотвествует вашему.

Татьяна Николаевна уперла руки в бока и чуть наклонилась вперед — точно как торговка рыбой с той самой набережной, где сама Татьяна каждый день продавала налепленные сестрами кривоватые баранки. Подсмотренная поза оказалась очень действенной, если какой нахал не желал платить; здесь же мужчины, против желания, заулыбались — хотя и несколько нервически.

— А, так вам знакомства мои не нравятся? Вот славно! Сейчас напишу Корабельщику, пожалуюсь. Пусть сам сюда явится — думаю, ему семи зарядов не хватит!

— Нам, собственно, не нравится, — уже ровным жестким тоном сказал Великий Князь Александр Михайлович, — что вы застрелили человека без суда и следствия. Мы, как дворяне и кавалеры, поверим вам на слово, что покойный был не вполне достойный человек. Пусть так. Но вы же не замените беднягу Никольского на посту военного министра?

— Не заменю. Мне до косточек надоела эта война. И уж армия — последнее место, куда мне охота.

— Но как же нам без армии и без военного министерства защитить Крым? — спросил Великий Князь очевидную вещь, потому как помнил, что в «Браунинге» осталось еще целых шесть патронов, и не собирался злить племянницу сложностями политики.

— Вовсе без армии невозможно, вы правы, дядя. Но и армия, поссорившая нас со всеми соседями, более вредит нам, чем защищает. В конце-то концов, соберите всю взрывчатку Арсенала и перережьте Перекоп, Гнилое Море и Стрелку большим рвом. Держаться за укреплением не нужно много хороших войск. Но нет! Генерал Никольский и вы все даже не желаете обсуждать оборону. При моем приходе вы обсуждали новый Поход — а кому в него идти? Вот почему я высказала свое мнение так… Радикально.

В наступившей тишине вошли четыре служителя и угрюмо вынесли кресло с покойником, точно как четыре капитана в последней сцене «Гамлета».

— И что же теперь будет? — совершенно по-детски спросил блестящий оратор и умница, премьер Кривошеин.

Великий Князь посмотрел на министра иностранных дел Струве. Тот угрюмо кивнул. Точно так же кивнули прочие министры, один лишь Налбандов так и сидел в прострации, разглядывая записную книжку — сосед его, законник Таманцев, усмехнулся, видя, что армянин держит книжку вверх ногами.

Тогда Великий Князь перевел взгляд и бестрепетно встретил немой вопрос Татьяны согласием:

— Что ж, ваша точка зрения победила. Теперь будет мир.

Мир обрушился внезапно, как сугроб с крыши. Только что вся Сибирь искрилась белым-белым снегом, конфеты-бараночки, словно лебеди, саночки… Как вдруг запарило, поползло белое пуховое одеяло, ссыпалось по скату в самую грязь. И открылось под ним все красное, где щедро накатанное суриком по кровельному железу — а где кровь. Не зря еще поляне и древляне называли железо и кровь одним словом: «руда».

Предали Колчака британцы, уже не посылали ему вооружения и снаряжения. Сперва суетились всевозможные контрабандисты, поднимая за патрон или второсортный пехотный ранец «десять концов», то бишь, вдесятеро от цены Королевского Арсенала. Но с уходом белочехов пропала надежда на русское золото, померк таинственный полусвет в подвалах Омского банка — перестали контрабандисты подставлять голову за босый хвост, перестали возить патроны. Отвернулись манерные французы, незаметно исчезли серьезные японцы, прихватив с собой решительно все, что поместилось в товарные вагоны и потом в пароходы.

А с приходом весны сибирские мужики вскрыли все захоронки. Угрюмо огрызаясь на плачущих жен, вычистили, забили порохом и свинцом одностволки, помнящие еще английский десант на Петропавловск-Камчатский. Никогда в Сибири не водилось помещиков, крестьяне тут все считались государственными.

Но вот сгинул государь!

Сибирь никак не верила, что Николай Романов улетел в Ливадию — прежде всего потому, что не верила в цеппелины, в самую возможность человека летать по небу, аки посуху. Так что сгинул государь; если даже печатают в газетах, что сидит он в Ливадии — то подменыш сидит, выношенный подмышкой седьмым сыном седьмого сына из яйца черной курицы!

Сгинул государь, и, стало быть, господь — жестокий и грозный Христос двоеперстников — за муки столетние, за твердость в вере, помиловал, освободил крестьян государевых, и стали те нынче свои собственные.

Никакие расстрелы не оскорбляли сибирцев сильнее, чем поротые шомполами по приказу Колчака задницы. С весенним половодьем захлопали ружья, закувыркались из седел курьеры Верховного Правителя, заполыхали лучшие избы в селах, где стояли на квартирах офицеры или мрачные забайкальские казаки. Двери обычно подпирали бревном, а любого, высунувшегося в окно, встречал нестройный залп.

Из уст в уста сибиряки передавали, что нашлась управа на барскую силу. Что «черный князь», мужицкий князь Петр Александров Кропоткин, в первый день весны дописал, наконец, «голубиную книгу». А в книге той все-все обсказано: и как разбить мироедов, и как устроить новый мир, мир сказочной страны Беловодье. Кто книгу видел, тот поправлял: не Петр Кропоткин, а Дальгиз; и не голубиная книга, а просто в голубой обложке. Но всякий знал, что волшебная вещь дается только под зарок и силу имеет лишь до соблюдения зарока; вот и пришлось Петру Кропоткину назваться диковинным именем. Кто понял, тот и понял, а кто не понял, тому и знать не надо.

В апреле, когда земля хоть немного просохла, на всех волжских мостах застонали рельсы: за Урал сплошным потоком шли бронепоезда. Открывала стальную реку Брянская Железнодорожная Бригада. Затем шла Московская Железнодорожная Дивизия из двух бригад: Первой Пролетарской и Второй Ударной Моссовета. Наконец, Путиловский Железнодорожный Корпус из трех дивизий, каждая по две бригады.

А в небе полетели те самые цеппелины: строившийся весь остаток лета, осень и зиму, Московский Воздухоплавательный Комбинат имени Эрнеста Тельмана выдал первую продукцию. Десяток «пятитонников» разослали на обеспечение пассажирско-почтовых линий, а два новых «семитонника» и три ветерана еще немецкой сборки, L-70,71,72, как раз и направили на обеспечение Восточного Фронта. Восточный Фронт перемещался быстро: сопротивляться оказалось некому.

Одни лишь уральские казаки сохранили верность присяге, но набралось лампасников едва тысяч пятнадцать. Не в силах противустать красному железному потоку, казаки выбрали себе атаманом Владимира Сергеевича Толстова, и порешили уходить в Крым, к Деникину. Добрались только до берега Каспийского моря, где узнали, что Деникин сам давно в Лондоне, что Зимний Поход завяз в Украине, как топор в березовой чурке, и что англичане более не присылают ни патронов, ни одеял, ни сапог — а без того воевать, паче же победить большевиков, нет никакой надежды. И что новые рты в голодном, хоть и царском, Крыму никто не ждет.

Предлагать службу коварным англичанам, засевшим в Баку, казаки побрезговали. Уральцы не нашли ничего лучше, чем отправиться сухим путем в Персию, по восточному берегу Каспия. К тому времени наступила уже осень, и вал красноармейского наступления прокатился по Сибири до Тихого Океана, и обратным ходом вернулся в Туркестан и Семиречье. Идти казакам пришлось по соленому безводью, в лютые осенние ветра и ночные заморозки. До форта Александровский на полуострове Мангышлак из пятнадцати тысяч добралось чуть менее двух, а пока дошли — со всех сторон уже оказались красные. Девять из десяти походников — по большей части, бабы с детьми да увязавшиеся за казаками Гурьевские мещане — не в силах дальше переносить ужасы похода, попросту сдались комиссару Микояну.