Некромант из криокамеры 4 (СИ) - Кощеев Владимир - Страница 7

долга, которое не раз потребовало бы самоотречения. Да и не нужно быть врагом

добродетели, а просто хладнокровным наблюдателем, не принимающим страстного

желания добра тотчас за его действительность, чтобы (в особенности с увеличением

жизненного опыта и развитием способности суждения, которая под влиянием опыта

становится отчасти более утонченной, отчасти более изощренной в наблюдательности) в какие то моменты сомневаться в том, есть ли действительно в миро истинная

добродетель. И тут уже ничто не может предотвратить полного отречения от наших

идей долга и сохранить в душе заслуженное уважение к его закону, кроме ясного

убеждения, что если даже никогда и не было бы поступков, которые возникали бы из

таких чистых источников, то ведь здесь вовсе нот и речи о том, происходит или нет то

или другое, – разум себе самому и независимо от всех явлений предписывает то, что

должно происходить; стало быть, поступки, примера которых, может быть, до сих пор

и не дал мир и в возможности которых очень сомневался бы даже тот, кто все

основывает на опыте, тем не менее неумолимо предписываются разумом. Можно, например, требовать от каждого человека полной искренности в дружбе, хотя, быть

может, до сих пор не было ни одного чистосердечного друга, потому что этот долг как

долг вообще заключается – до всякого опыта – в идее разума, определяющего волю

априорными основаниями.

Прибавим к этому, что если только не хотят оспаривать у понятия нравственности всю

его истинность и отношение к какому-нибудь возможному объекту, то нельзя отрицать, что значение нравственного закона до такой степени обширно, что он имеет силу не

только для людей, но и для всех разумных существ вообще, не только при случайных

обстоятельствах и в исключительных случаях, а безусловно необходимо; тогда

становится ясным, что никакой опыт не может дать повода к выводу даже о

возможности таких аподиктических законов. В самом деле, по какому же праву можем

мы к тому, что, быть может, имеет силу только при случайных условиях человечества, внушить беспредельное уважение как всеобщему предписанию для всякого разумного

естества и каким образом законы определения нашей воли могли бы приниматься за

законы определения воли разумного существа вообще и только как таковые считаться

законом и для нашей воли, если бы они были только эмпирическими и не брали свое

начало совершенно a priori в чистом, но практическом разуме?

И нельзя было бы придумать для нравственности ничего хуже, чем если бы хотели

вывести ее из примеров. Ведь о каждом приводимом мне примере нравственности

следует сначала судить согласно принципам моральности, достоин ли еще он служить

первоначальным примером, т. е. образцом, и такой пример никак не может

предоставить в наше распоряжение само высшее понятие моральности. Даже святой

праведник из Евангелия должен быть сопоставлен с нашим идеалом нравственного

совершенства, прежде чем мы признаем его таким идеалом; этот святой и говорит о

самом себе: что называете вы меня (которого вы видите) благим? никто не благ (не

прообраз блага), кроме единого бога (которого вы не видите). Но откуда же у нас

понятие о боге как о высшем благе? Только из идеи нравственного совершенства, которую разум составляет a priori и которую он неразрывно связывает с понятием

свободной воли. Подражание в нравственном вовсе не имеет места, и примеры служат

только для поощрения, т. е. они устраняют сомнение относительно возможности того, что повелевает закон, они делают наглядным то, что практическое правило выражает в

более общем виде, но они никогда не могут дать нам право оставить в стороне их

настоящий оригинал, находящийся в разуме, и руководствоваться примерами.

Если, таким образом, нет никакого настоящего высшего принципа нравственности, который не должен был бы независимо от всякого опыта основываться только на

чистом разуме, то, я думаю, не надо и спрашивать, хорошо ли излагать в общем виде

(in abstracto) эти понятия так, как они установлены a priori вместе с принадлежащими

им принципами, ежели познание должно отличаться от обыденного и получить

название философского. Но в наше время такой вопрос был бы не лишним. В самом

деле, если бы мы стали собирать голоса относительно того, чему следует отдать

предпочтение чистому ли, обособленному от всего эмпирического познанию разума, стало быть метафизике нравственности, или популярной практической философии, то

мы скоро догадались бы, на чьей стороне был бы перевес.

Спускаться, таким образом, до ходячих понятий, без сомнения, очень похвально, если

перед этим мы поднялись до принципов чистого разума и получили при этом полное

удовлетворение; это значило бы сначала основать учение о нравственности на

метафизике, а потом уже, когда оно установлено, ввести его путем популяризации в

обиход; но крайне нелепо добиваться популярности уже при первом исследовании, от

которого зависит вся правильность принципов. Этот образ действий никогда не может

претендовать на в высшей степени редкую заслугу – добиться истинной философской

популярности, так как нет ничего мудреного в том, чтобы быть общепонятным, если

при этом отказываешься от всякого основательного понимания. Кроме того, он

порождает отвратительную смесь нахватанных отовсюду наблюдений и

полупродуманных принципов, которая доставляет удовольствие пустой голове, потому

что это все же нечто весьма пригодное для каждодневной болтовни. Проницательные

же люди чувствуют здесь путаницу, но, не зная, что делать, недовольные, отворачиваются от этого, хотя философов, прекрасно видящих этот обман, не желают

слушать, если они на некоторое время отказываются от мнимой популярности, дабы

только после приобретенного определенного понимания иметь полное основание быть

популярными.

Стоит только взглянуть на опыты о нравственности, написанные в этом излюбленном

стиле, как сталкиваешься то с особым назначением человеческой природы (иногда, впрочем, и с идеей разумного естества вообще), то с совершенством, то со счастьем, здесь найдешь моральное чувство, там – страх перед богом, немножко отсюда, немножко оттуда, и все это в поразительном смешении. При этом даже не приходит в

голову спросить, следует ли вообще искать принципы нравственности в знании

человеческой природы (которое мы можем получить только из опыта). Если же нет, если эти принципы можно найти совершенно a priori, свободными от всего

эмпирического, просто в чистых понятиях разума и ни в чем другом, то уж лучше

решить совершенно отделить это исследование как чистую практическую философию

или (если можно употребить название, пользующееся столь дурной славой) как

метафизику нравственности, довести его для него самого до всей его полноты, а

публику, которая требует популярности, уговорить подождать до окончания этого

предприятия.

Но такая совершенно изолированная метафизика нравственности, не смешанная ни с

какой антропологией, ни с какой теологией, ни с какой физикой или сверхфизикой и

еще в меньшей степени с скрытыми качествами (которые можно было бы назвать

подфизическими), есть не только необходимый субстрат всего теоретического, точно

определенного познания обязанностей, но и дезидераты величайшей важности для

действительного исполнения их предписаний. В самом деле, чистое представление о

долге и вообще о нравственном законе, без всякой чуждой примеси эмпирических

воздействий (Anreizen), имеет на человеческое сердце благодаря одному только разуму

(который при этом только впервые понимает, что он может быть для самого себя также

и практическим) гораздо более сильное влияние, чем все другие мотивы, которые