Пёс (Роман) - Маркиш Давид Перецович - Страница 39

— Пью, — сказал Вадим.

— Тогда пошли, мальчики, — сказал Славка Кулеш. — Тут за углом есть одна забегаловка, там пиво бочковое дают. Шпикачки, правда, некошерные.

Вадим Соловьев вспомнил кошерные обеды с бардачным вышибалой Эбби и ухмыльнулся. Эбби ни за что на свете не стал бы есть некошерные шпикачки.

В прохладном и сыром пивном баре сели за угловой столик, подальше от входа, от слепящего и обжигающего света.

— Все у нас хорошо, — сказал Славка, промакивая мокрое от пота лицо салфеткой, — только жарко. Ну, нет нефти — так хотя бы климат был приличный! Как же, держи карман… Ты знаешь что, пиши-ка заявление в Союз, о приеме. А я тебе рекомендацию сочиню.

— Бумаги нет, — сказал Вадим Соловьев, хлопая себя по карманам. — Всегда ношу, а сегодня не взял, как назло.

— Без бумаги кисло заявление писать… — кивнул головой Славка Кулеш. — Как нет бумаги! А салфетки!

— Оставь, Слава! — досадливо поморщился Рубин. — Какие салфетки! Не хватало еще на туалетной бумаге писать. Это все же Союз писателей!

— Тоже мне — Союз! — фыркнул Славка, разглаживая салфетку перед Вадимом. — Федин ты, что ли? Это же колоссально для истории — Вадим Соловьев пишет заявление в Союз русских писателей Израиля на пивной салфетке!.. Я рекомендацию тоже на салфетке напишу. Я тоже хочу в историю, Сема!

Писали, потягивая пиво, похрустывая соленым печеньем. Сема Рубин сидел, откинувшись со стулом, поглядывал укоризненно.

— Ну вот, — сказал Славка Кулеш, закончив. — Теперь, считай, полупорядок. А порядка все равно не будет, он в Швейцарии живет, не в Израиле. Но со всеми этими бумаженциями, все же, проще: теперь книжку собирай, страниц на двести пятьдесят.

— Напечатают? — с сомнением, с надеждой спросил Вадим Соловьев. — Книжку?

— Машина все печатает, — сказал Славка. — Что туда засунешь, то она и печатает.

— Мы пять лет это право выбивали, — торжественным голосом дал справку Сема Рубин. — Я минимум сто писем написал, сам.

— Памятник тебе поставят на площади Царей израилевых, — сказал Славка. — За пробой.

— Зря смеешься, — поскучнел Рубин. — Ты, между нами говоря, ни одного письма не написал, а для Союза…

— Я книжки пишу, — хохотнув, перебил Славка Кулеш. — С меня этого хватит.

— А Союз — где? — спросил Вадим Соловьев. — Далеко отсюда? Библиотека там есть?

— Где мы — там и Союз, — беспечально махнул рукой Славка. — Сейчас в пивной. А выйдем отсюда на улицу — считай, что на улице… Слушай, мы же нищие! Думаешь, у Союза есть особняк, как в Москве, или хотя бы одна завалящая комнатенка в коммунальной квартире? Ни хрена у нас нет, одно название. И литература здесь — и не только здесь, а повсюду, во всем мире! — поблядушка базарная, она в кармане сидит у чиновника какого-нибудь дерьмового в министерстве, или у спекулянта, или у торговца домами или колбасой, это все равно. Мы — народ Книги, это так благородно звучит и даже немного трагично… Липа все это, Вадим, липа! Писатель — он творец, пророк с исключительным правом видеть и говорить правду, по-своему видеть и говорить. Это ему дано от Бога, а другим дано слушать его. А у нас пророчествуют одноклеточные политиканы и богатенькие торговцы. В потребительском обществе литература — это хобби, а нищий пророк-писатель — объект для насмешек… Впрочем, не все писатели — нищие, есть парочка-другая богатых. Но литература от этого богаче не становится.

— А как же книга, — сказал Вадим Соловьев. — Ведь дают напечатать книгу. Ведь нигде в мире не дают — только здесь.

— Ну, бросили нам чиновники эту кость, — хмуро сказал Рубин. — Нате, мол, грызите, только отвяжитесь! Но ни один из них не понимает, что спор чиновника с писателем неизбежно кончается победой писателя, даже если чиновник выгоняет его из кабинета.

— Браво, Сема! — подняв кружку, сказал Славка Кулеш. — Еще немного, и ты бросишь писать письма и начнешь писать книжки.

— Знаешь, Слава, я тебе завидую, — глядя сердито, почти зло, сказал Рубин. — Тебе на все наплевать: Союз, письма, общественные дела. Ты своих сколько-то там страниц сделал в день — а потом хоть трава не расти.

— Ну да, — сказал Славка Кулеш. — Конечно. Так и должно быть.

И Вадим Соловьев подумал: «Да, так и должно быть».

А раз так, следовало немедля засесть за книжку, за эти двести пятьдесят страниц, обещанных Славкой Кулешом. «Мощи», «Мост», «Остановки Бульварного кольца» да тройка свежих рассказов — вот и все эти страницы. Вот, собственно, и все, за что его вышвырнули из России, ради чего он оттуда уехал: жгучая кислота правды, русской правды. Европа не желает ее; боясь прожечь пиджак, она уклоняется от встречи с ней. Америке вообще на нее наплевать, у великой Америки свои проблемы, и за чужой щекой зуб не болит. Ну, что ж! Книга правды выйдет в Израиле и найдет дорогу и в Европу, и в Америку, и обратно в Россию. Главное, книга выйдет! Ради одного этого стоило уехать из России. Впрочем, только ради этого одного, потому что ни второго, ни третьего вообще не существует для Вадима Соловьева: ни богатство не привлекает его в ассортименте Свободы, ни возможность беспрепятственно проголосовать неизвестно за кого в день выборов… А книжка, эта книжка в двести пятьдесят страниц свяжет его, Вадима Соловьева, с еврейской страной, где, кстати, поселился и симпатичный Славка Кулеш, который тоже больше похож на казанского татарина, чем на подольского еврея. Странно, странно! Эта книжка свяжет его с Израилем если не любовью, то благодарностью, а любовь, может, придет позже… Хорошо бы она пришла — ведь здесь каждый пятый говорит по-русски, и русские книжки выходят, и еще потому, что все равно в Россию возврата нет, нет возврата сейчас и потом не будет, это все сны парижских мальчиков из русского Замка. Славка Кулеш едва ли хочет вернуться в Россию — ни на коне не хочет, ни на броневике. Не все ли равно, в конце концов, кем здесь записан писатель в каких-то пыльных чиновничьих реестрах — русским или евреем! Главное, что здесь пишут по-русски, печатаются по-русски. А Конуру для житья можно будет соорудить в каком-нибудь подвале, и худо-бедно заработать литературой на кило картошки и цыбик цейлонского чаю. И снова станет Вадим Соловьев счастливым Псом, прозаиком, и будет писать по утрам сколько там своих страничек, а к вечеру потянутся к нему в Конуру ребята без приглашения, и появится в подвале какая-нибудь новая Наташка или Сарка, вот это уже не имеет никакого значения, как ее будут звать.

Книгу надобно собрать, перечитать, перепечатать. На это уйдет месяц. Хорошо, что есть Кфар-Ям с его ежедневной бесплатной курицей. Спасибо.

Славка Кулеш приехал в Кфар-Ям недели через две после встречи в пивной.

— Ну, поехали, — сказал Славка, вваливаясь в Вадимову комнату. Он был так же расхристан — рубашка расстегнута почти до пупа, на шее болтается на цепочке какая-то черная гайка, кожаная кепка надвинута на лоб. — Поехали, а то мхом тут совсем обрастешь.

— Куда? — спросил Вадим, с готовностью подымаясь из-за стола.

— Да на свадьбу, — кружа по комнате, объяснил Славка Кулеш. — Поэт наш один женится, Рудик его зовут, сугубо религиозный парень: свинину по субботам не жрет. Там всех наших увидишь, кто перышком по бумаге водит.

— Галстук надо? — спросил Вадим Соловьев, с сомнением поглядывая на Славкину черную гайку. — У меня нету…

— Что такое! — бурно возмутился Славка Кулеш. — Женятся нагишом, без галстука. У нас тут галстук только на похороны надевают, и то зимой.

— А подарок? — спросил Вадим.

— Подарок… — обегая комнату взглядом, призадумался Славка. — Вон, пачку бумаги подари ему. Большая, приятно тяжелая. Может, ему пригодится. Все волокут поэту деньги на счастье, а прозаик Соловьев — бумагу. Это здорово!

Держа пачку бумаги подмышкой, Вадим спустился по лестнице следом за бегущим через две ступеньки Славкой Кулешом. Во дворе, у мраморной завалинки, стояла Славкина машина — красная спортивная «Альфа-Ромео» без крыши, с одной дверью. Вторая дверь была выломана.