Лицо войны (Современная орфография) - Белов Вадим М. - Страница 8

И план этот был быстро разгадан: с опушки леса, оттуда, где чернели наши пушки и высился полуразрушенный дом с телефоном, гулко ахнули в упругом утреннем воздухе один за другим шесть выстрелов и через наши головы, через болота, к извивающейся черной змее перемещающихся неприятельских колонн понеслись свистящие и завывающие стальные стаканы. Мы видели издалека белые вспышки взрывов, и только через несколько секунд долетели до нас отдаленные звуки; это был лязг лопающейся шрапнели и чистый медный голос германской трубы, игравшей наступление…

Одновременно далекая синяя полоса леса, в которой упирался тыл неприятеля, словно растрескалась огненными брешами, и каждая вспышка послала к нам по невидимой гранате, пронесшейся над нашими головами и разорвавшейся где-то позади в стороне от нашей батареи.

С этой минуты, словно по какому-то взаимному соглашению, обе батареи, — и наша и немецкая, — уступая любезно друг другу очередь и выжидая равные интервалы, загремели, посылая друг к другу рассыпающуюся свинцовым дождем шрапнель и гранаты, вырывающие с корнем деревья и образующие в земле глубокие воронкообразные ямы..

Это длилось до полудня, пока германская пехота не оставила своего плана обхода, пока она не убедилась, что ее хитрость раскрыта, что раньше, чем добиться своего, ей придется собственными телами заткнуть эти стальные жерла, выбрасывающие ей в лицо целый ад свинца и стали.

Тогда черная змея поползла обратно, извиваясь по полю, то исчезая в какой-нибудь ложбине или за каким-нибудь естественным прикрытием, то снова выползая на открытое место и поблескивая сталью своих примкнутых штыков.

Батареи умолкли. Побитая опушка леса, усеянная расщепленными и вырванными из земли деревьями, еще гудела, и гул этот распространялся в чаще, словно одно дерево передавало другому, один куст шептал своему соседу об ужасе всего виденного и пережитого в это утро.

Солдаты готовились к бою. Теперь уже всем было ясно, что немцы, потерпевшие неудачу со своим обходом и сознавая всю громадную важность обладания позицией, господствующей над местностью, теперь будут делать нечеловеческие, отчаянные попытки овладеть ею, если нельзя было хитростью, то прямо постараются задавить своей численностью, убийственным огнем своей тяжелой артиллерии.

И русские солдаты, устраивающиеся теперь поудобнее в своих окопах, укладывающие на бруствера вещевые мешки и ранцы, понимали это ясно, понимали и чувствовали, что теперь настал их черед действовать, их черед показать, как велико превосходство открытой, прямой и беззаветной храбрости перед исполинскими орудиями и снарядами чудовищной силы.

Одни подтягивали ремни, другие оправляли подсумки третьи осматривали винтовки и обтирали полами шинелей замки, засорившиеся от набивающегося в них мокрого песку.

— «Чемодан» — закричал кто-то. Над головами пронесся пресловутый немецкий «чемодан».

Гудело, словно в лесу перед грозой, когда расходившийся ветер гнет вершины старых высоких елей, и они скрипят и шумят заунывными голосами. Воздух стонал, словно громадное стальное тело несущегося германского снаряда причиняло ему физическую боль.

Взорвался «чемодан» где-то далеко позади, но нам не было уже времени следить за разрывами; один за другим уже не соблюдая очереди, выплевывали в нас свои исполинские снаряды немецкие мортиры, и вой, стон и визг воздуха вместе с лязгом и грохотом взрывов слился в одну ужасающую, терзающую уши, мелодию.

— Теперича и до нас очередь доходит!.. — негромко, но спокойным голосом произнес солдатик, круглолицый, с ясными взглядами и веселым звонким смехом, который я слышал еще в это утро.

Очередь дошла. Германская пехота выползала из деревни бесконечными лентами с двух сторон, под прикрытием своих мортир, все еще продолжавших истязать воздух и землю, рассыпалась в цепи и последние полукругами приближались к нам, минуя громадное болотистое поле с двух сторон.

Словно пробудившись, неожиданно и быстро затрещали пулеметы, и в первую минуту, даже нельзя было определить, где собственно, они находятся: на левой ли стороне, или на правой, в передовых ли цепях, или позади, но зоркий глаз наблюдателя с вышки полуразрушенного дома скоро обнаружил местонахождение этих маленьких убийственных автоматов, и мы увидели, как последовательно один за другим разрывы артиллерийских снарядов повисли белыми клубками над группою кустарника, окаймлявшего болото с правой стороны. Они были там… Русские артиллеристы нащупали их быстро, смелой и твердой, опытной рукой… Два-три разрыва впереди, столько же позади и вдруг несколько вспышек пламени и дыма в самых кустарниках… Дробь пулеметов поредела и вдруг умолкла совсем… Пулеметы уехали… Уехали ли, или остались лежать на мокрой земле, разбитые нашими снарядами, рядом с растерзанными телами германских солдат — мы этого не знали… но пулеметы умолкли…

Между тем ружейная перестрелка уже началась…

Сидя в окопе, я наблюдал все за тем же молодым солдатиком с ясными глазами, наблюдал за тем, как он спокойно и деловито, словно на дворе казарм во время прикладки, вскидывал винтовку, стрелял, заряжал снова и опять стрелял, исполняя свое дело без спешки, без суеты, молча и убийственно равнодушно. Но равнодушие это было не ленивое, а прекрасное, полное презрение к напиравшим немцам, к бьющим в бруствер почти рядом с ним германским пулям и к вызывающим «чемоданам».

Костер разгорелся! Уже не было слышно отдельных выстрелов не было слышно взрывов, уже не обращали внимания на белые вспышки шрапнели уже никто не выкрикивал: «чемодан»… и никто не задирал с любопытством головы, все, все смешалось в одном страшном усилии, мы перестали существовать в отдельности, мы слились в одно существо громадной силы, нечеловеческого упрямства, существо, которое должно было или отбросить натиск немцев, или погибнуть, не уступив ни одного шага этого плоскогорья, такого невзрачного и на вид мало значительного.

— Но где же пулеметы, где наши пулеметы?.. — прокричал мне на ухо пробежавший куда-то поручик.

«Действительно, где же пулеметы?» — подумал я, — «почему я не слышу их дроби, их уверенного и быстрого говора?..».

Они нашлись, наши пулеметы!.. Чья-то верная рука, чей-то светлый ум скрыл их до поры до времени и поставил с боку незамеченными никем и потому сугубо опасными для противника и вот когда немецкие цепи, превосходившие нас своей численностью и густотой, под прикрытием артиллерии подошли так близко, так ужасно близко, что мы могли простым глазом различать лица солдат под козырьками надвинутых на лоб остроконечных касок, когда наша стрельба превратилась в один сплошной визг ружейной трескотни, когда справа от немцев оказалось болото, а позади них — открытое поле, усеянное темными пятнами валявшихся человеческих трупов, они, наши пулеметы, вдруг заговорили дружно и весело, засмеялись насмешливым ядовитым смехом и, покрывая гул боя и голоса людей, прямо в лицо немцам закричали тысячами голосов одно слово: «смерть, смерть, смерть!!.»

Мы видели только начало конца. После мы не могли уже оставаться безучастными и вторили своим «ура» их заразительному смеху, но первые минуты, пока мы, пораженные внезапностью их выступления, смотрели на все немые от восторга, мы видели, как начали погибать наши враги! В массах пехоты, бывшей уже совсем близко от склона нашей возвышенности, вдруг произошло какое-то движение: все находившиеся с правой стороны, обращенной к нашим пулеметам, стали падать один за другим, словно скошенные незримой мощной косой, левые же стремительно шарахнулись вправо и, падая, спотыкаясь и скользя, кинулись вниз к болоту и назад в открытое поле…

Как Божья гроза, налетели на них с боку и сзади, со стороны открытого поля казаки, сверкнули в воздухе клинки их шашек, задрожал лес от их гика и свиста и в одно мгновение все было кончено!.. Вся человеческая лавина, только что мчавшаяся на нас вдруг остановилась, изменила направление, внезапно сбилась, скомкалась в жалкое обезумевшее стадо и кинулась по единственному открытому для нее направлению, то есть — в болото…