Лицо войны (Современная орфография) - Белов Вадим М. - Страница 24

— Как не понять, ваше благородие, — ухмыльнулся Харзюк, — разрешите идтить?..

— Иди.

Харзюк исчез, но через минуту опять просунул в дверь свою белобрысую голову и задал традиционный излюбленный вопрос всех денщиков:

— Не прикажете ли кипяточку, ваше благородие?..

Мы ехали уже восьмой день. Уже восьмой день катались по рельсам, Бог весть куда, бесконечная вереница красных вагонов, наполненных людьми и лошадьми, платформ, нагруженных повозками, походными кухнями и лазаретными линейками, с одним единственным, словно случайно попавшим сюда классным вагоном посредине, в котором восьмой день томились от бездействия и ожидания, человек двадцать офицеров.

«Куда ехали», в широком смысле этого слова, конечно, не могло быть и вопроса — ехали на войну, но в каком именно пункте высадимся, с какого момента начнется, собственно, эта «война», для полка, выступившего со своей мирной стоянки — никто не знал и даже не мог предположить: на каждой станции комендант в красной фуражке давал новое направление, поезд передавали с одной железной дороги на другую, и мы, в конце концов, совсем запутались в своих предположениях.

Солдаты относились к этой неизвестности более хладнокровно…

Долгие дни, пока катился поезд в неведомую даль, они сидели у открытых громадных дверей вагонов, свесив наружу ноги, или спали на нарах.

На маленьких остановках стремительно кидались из вагонов к кубам с кипятком, гремя манерками, чайниками и громадными взводными чайниками, обшитыми войлоком.

У торговцев и торговок с шутками, перебранкой и толкотней торговали баранки, яблоки, колбасу и зеленые груши, читали старые газеты, пели песни под гармонику и бесконечно пили чай, словом, жили так, как умеет жить только русский солдат, так быстро и легко приноровляющийся ко всякой обстановке.

Харзюк ехал в соседнем с офицерами вагоне. Утром еще сквозь сон я слышал, как за время остановки он, стараясь осторожно ступать тяжелыми сапогами, заходил в вагон за чайником и одеждой, и как на следующей остановке приносил все обратно.

Лежа на диване, я видел снизу, как он копошился, заваривая чай, как старался чисто вымыть стакан, глядел сквозь стекло на свет и стирал пятнышки внутри собственным пальцем.

Среди дня я раз шесть или семь, слышал неизменное: «ваше благородие, не прикажете ли кипяточку?» — и Харзюк появлялся в дверях улыбающийся с жестяным чайником в руке.

Наконец, наше бесконечное путешествие окончилось совершенно внезапно…

Около часу ночи в нашем вагоне, где все уже крепко спали, раздались голоса:

— Вставайте, господа, вставайте, господа, приехали…

Это был дежурный офицер…

— Что такое?.. Куда приехали?.. — раздались кругом голоса проснувшихся.

— Что это за город?..

За окнами было совсем светло, вся платформа была залита белым светом матовых электрических шаров, белел большой вокзал с вывеской «Люблин».

— Вылазить пора… ваше б-дие… — расталкивал меня Харзюк, каким-то образом успевший оказаться уже в вагоне и при том в полной амуниции…

Он суетился около чемоданов и мешал всем в узком проходе тесного вагона…

Только теперь все оценили комфорт восьмидневного путешествия в превосходном вагоне, обедов на вокзалах или ресторанах больших городов, теперь, когда за окнами была холодная августовская ночь, когда предстояло, быть может, еще множество раз ночевать на мокрой, ледяной траве, на песке, влажном от дождя, на снегу, прямо разостлав плащ и засунув руки в рукава шинели…

Но на вокзале уже проиграли сбор…

Из вагонов давно вышли все, заспанные, серьезные; эти люди в куцых шинелях строились в шеренги, взбрасывали на плечо винтовки и один за другим взводы исчезали в белесоватом тумане поднявшейся тяжелой, влажной пыли…

Солдаты снимали фуражки, крестились и с сосредоточенными лицами вмешивались в это месиво людей, коней и повозок…

Поход начался…

Шагая целыми днями по дорогам мимо деревень, лесов, болот и скал, останавливаясь для обеда прямо в поле и ночуя в палатках на плаще, или прямо на сеновале у крестьян, мы быстро привыкли к этим особенностям походной жизни, и они приобрели для нас даже особенную прелесть…

Едва рота останавливалась и ружья составлялись в козлы, как солдатики, посбрасывав с себя амуницию, начинали рыть шанцевыми лопатками неглубокие канавки, затем вырубались две рогатки, ставились они по обе стороны канавки, на них клалась толстая перекладина, на которую подвешивалась дюжина солдатских котелков.

В котелках варился картофель или кипятился чай…

Харзюк оказался человеком с исключительными кулинарными способностями…

О питании офицеров никто не заботился, кухня собрания где-то отстала очень далеко, а потому о своем пропитании нам приходилось заботиться самим… С общего согласия решено было поручить провиантскую часть Харзюку.

Для первого же дня Харзюк подал нам прекрасный суп из курицы с разной зеленью.

Он каждый день изобретал новые блюда: то шашлык, приготовленный из простого мяса, зажаренного на штыке, как на вертеле, то компот из груш, сваренный почти без сахара, словом, Харзюк всеми силами старался угодит нам и поддержать свою репутацию опытного повара.

Таким образом, питаясь изделиями нашего старательного Харзюка, мы не могли жаловаться на отсутствие разнообразия кушанья.

На маленьких привалах, когда не расставляли палаток и даже не составляли ружей, Харзюк прибегал ко мне с маленьким саквояжем, который он называл «цымоданчиком» и в котором заключалось все наше хозяйство.

— Не прикажете ли кипяточку, ваше благородие, — раздавалось обычное предложение.

Между тем мы все двигались вперед и вперед, к тем полям, возвращаясь с которых, давно попадались к нам навстречу вереницы подвод, нагруженных солдатами с серыми лицами и забинтованными руками, ногами или головами…

Харзюк всегда следовал в обозе; как и, вообще, всякий русский денщик, он проникнулся мыслью, что «багаж его благородия» самое священное для него, а потому, шагая рядом с ротной двуколкой, он не спускал глаз с моего вьюка и при каждом удобном случае приносил мне в роту «цымоданчик». Когда вы разбирались в «цымоданчике», наибольший восторг в нем вызывал карманный электрический фонарик с белым и зеленым огнем. Его очень занимало, как от нажатия кнопки, вспыхивал огонек и как он так же быстро гаснул…

— Занятная штука, ваше благородие, до чего только люди не додумаются, — говорил он мне часто, особенно по вечерам, наливая чай и освещая чайник то белым, то зеленым огнем.

И вот мы приняли боевое крещение, окунулись в тот огонь, из которого люди выходят обожженные, с закаленным сердцем и обращенной к Богу душой. Весь день мы были в деле и не было времени думать ни о еде, ни об отдыхе: громадность и острота новых ощущений заставили забыть все.

Обоз остался где-то позади, верстах в пяти, вместе с Харзюком и его «цымоданчиком».

На следующее утро я был в госпитале, верстах в 12 от занятой нами накануне деревни, я лежал в чистом белье, на чистых простынях и после трехнедельного спанья, не раздеваясь, где попало и как попало, было неизъяснимо хорошо в этой обстановке покоя и уюта.

Совершенно неожиданно показалась в дверях солдатская голова…

— Харзюк! Ты откуда, братец! — изумился и обрадовался я…

— Здравия желаем, ваше благородие! — осклабился Харзюк. — Насилу нашел вас…

— Да как же ты нашел?

Харзюк начал рассказывать какую-то чрезвычайно запутанную историю поисков, но заключил по обыкновению:

— Не прикажете ли, ваше благородие кипяточку?

И я увидел в его руках знаменитый «цымоданчик»…

Милый Харзюк! Как искренно счастлив был я увидеть его после всех ужасов и треволнений предыдущего дня, обычно спокойным и уравновешенным, как всегда, заботливого и веселого…

— Харзюк, пойди поцелуй меня!

Харзюк, сконфуженно улыбаясь и ступая на цыпочках своими громадными сапогами, подошел к кровати и осторожно приложился к щеке «его благородия»..

Я знал, что меня эвакуируют. Чем мог я отблагодарить Харзюка за его верную службу, деньги и ценности — все пропало!