Записки Черного охотника - Точинов Виктор Павлович - Страница 12

И, бросая, он просил прощения у каждого, кого вспоминал. У тех, кто умер из-за золота от его руки. У тех, кого убили другие, просил прощения тоже. Он не думал, что его услышат, и не верил, что простят, но считал, что делает правильно.

Золото кончилось. Он закрыл глаза. Ничего не происходило. Он пошарил в мешке, но незамеченных монет не нашел. Из шалаша он тоже собрал все тщательно, опасаясь, что вернуться туда не сможет, не хватит сил.

Он вновь сомкнул веки, надеясь вскоре увидеть Мэриан. Иную, без земли в глазах. Но умереть опять не вышло, и даже в забытье он не впал.

Он понял, что в чем-то ошибся, и зря расточил золото. Золота не было жаль, но он хотел умереть, и не мог взять в толк, как это сделать.

Тогда он стал вспоминать – то, что навсегда запретил себе вспоминать, и что не помянул в своих бесконечных оправданиях перед Мэриан.

Последние дни, проведенные на когге перед тем, как тот налетел на скалы у острова. Дни, когда Мэриан отказалась принимать пищу и начала угасать – на острове все лишь завершилось.

Вспоминать было трудно. Он терзал и мучил свою свинцовую память, но многое так и не вспомнил. Например, не вспомнил, как звали третьего человека, оставшегося с ними на когге, – после того, как и мореходов, и Волчьего Сына, приглядывающего за их стараниями спасти судно, буквально смело с палубы рухнувшей мачтой.

Он помнил лицо третьего человека, и фигуру, и все остальное обличье, и даже прозвище.

Того прозвали Малышом, или Малюткой, хотя размеров он был недюжинных, – а вот имя, прибавляемое обычно к прозвищу, никак не хотело всплыть из свинцовых глубин.

Помаявшись, он решил: пусть остается просто Малышом, не это главное.

Главнее другое: куда он дел кошель Малыша?

Поначалу, на когге, сунул в свой мешок, и позабыл, как позабыл все о тех днях.

Натолкнулся на кошель позже, когда придумывал, какой бы сосуд использовать для хранения воды, и решил ссыпать свое богатство из прочного кожаного мешка.

Золото к тому времени потеряло для него значение, а кошель напоминал о запретном, он взял его брезгливо, как дохлую жабу, и откинул в сторону…

Куда?

Куда именно?

Он помнил, что приметил мысленно место… На всякий случай. Вдруг над морем покажется парус, и золото обретет свою цену?

Но память выкинула сейчас странный трюк: он помнил, что запомнил место, а какое именно – забыл.

Он пытал свою память, как инквизитор еретика. Еретик попался упорный, но все же его одолел не то «испанский сапог», не то «Нюрнбергская дева»…

Тогда он пополз, далеко, – до цели было шагов семь или восемь. Затем долго шарил в расселине, раздвигая стебли травы. Нашел. Кошель сейчас и впрямь напоминал на ощупь давно сдохшую жабу, свиная кожа размокла и стала осклизлой от многих дождей.

Он понял, что надо снова ползти, теперь к краю обрыва.

– Бедный Р-р-робин! – сказал хриплый голос наверху и чуть сзади.

Он сообразил, что прилетел Гай, хотел повернуться в ту сторону, но не сумел.

Он пополз, сил совсем уж не оставалось, и Гай сказал очень к месту:

– Бедный, бедный Р-р-робин!

Потом он хотел отпустить кошель над бездной, не в силах метнуть его хоть на полшага, но вспомнил, что не испросил у Малыша прощения, а тот не хуже других. Нет, конечно хуже, и много хуже, но…

Прости меня, Малыш, ты был редкостным гадом даже среди тех исчадий болот, среди коих провел всю жизнь, ты обворовывал своих, и предавал их, а одного из своих даже пытался убить и сожрать, и не твоя заслуга, что у тебя не получилось. Но все же прости меня, мне стоило спровадить тебя за борт, а не пытаться спасти твоим мясом себя и Мэриан, тем более что оно было столь же отвратительным, как твоя душа, и твои мысли, и твои намерения, и Мэриан правильно отказалась. Прости меня, и покойся с миром, костями на дне, а остальным – там, где сейчас все твое остальное, а если частичка тебя живет до сих пор во мне, так она скоро умрет, и за это прости меня тоже.

Кошель полетел вниз.

А он понял, что теперь угадал и сделал все правильно.

Стояла черная ночь, полная звезд, хотя только что был солнечный день. Он не удивился, он обрадовался, потому что пришла Мэриан, и глаза ее стали чисты – два колодца, бездонные два колодца, куда можно падать всю жизнь; она вновь не сказала ни слова, но протянула руку, и он взялся за нее, и шагнул к обрыву, легко и свободно, и понял, что после краткого мига падения все закончится.

Не закончилось ничего.

Море было как стекло, и отражались в нем все звезды неба, и они вдвоем шагали по морю, как посуху, уходя к горизонту, где звезды морские сливались с небесными; он шагал легко, лишь досадовал, что давно не придумал такой простой способ уйти с проклятого острова, но досада была пуста и мимолетна, потому что рядом шла Мэриан, а в большем он не нуждался.

Он и вправду всю жизнь любил золото. Золото высшей пробы. Он просто перепутал мешки.

Тело его лежало все там же, на утесе над морем. И раздавался над ним, словно странная заупокойная молитва, хриплый нечеловеческий крик:

– Р-р-робин! Р-р-робин! Р-р-робин Локсли! Бедный Р-р-робин Локсли! Где ты был, Р-р-робин Локсли? Куда ты попал?

Опаньки… Вновь назревает проблема. И вновь со спиртным. И опять, разумеется, источник проблемы – молодой парнишка. Второй источник проблемы на сей раз не бутылка, а плоская металлическая фляга в руке у парня.

Он не сидит у костра вместе с остальными. Он удалился в темноту, якобы по неотложной надобности, или даже не «якобы», а всерьез, – штаны расстегнуты и агрегат, потребный для исполнения надобности, торчит наружу.

Потом парень задумался: а не совместить ли ему неотложное с приятным? – и достал припрятанную в кармане фляжку. Потом, вероятно, задумался еще: а не прилетит ли следом за приятным что-то диаметрально противоположное по ощущениям?

Много задумываться вредно, процесс заразительный, недолго втянуться и подсесть на это занятие… Парень задумался – и завис. Застыл, словно пародия на всемирно известный брюссельский фонтан, – модернистская версия с таким примерно названием: «Писающий мальчик, решивший тайком бухнуть, но засомневавшийся и позабывший, что делает».

Я стою в темноте и не мешаю раздумьям мальчика. Он меня не видит, стоит между мной и костром, зрачки его не привыкли толком к темноте… Если надумает неправильное, – тогда, конечно, вмешаюсь.

Не потребовалось… Решил правильно: завинтил пробку, спрятал флягу в карман, привел одежду в порядок и отчалил к костру. Вот и молодец, отстреляешься – заветная емкость еще пригодится.

Выдержав паузу, приближаюсь к биваку, оставаясь за пределами светового круга. Понимаю, что незнаком с сидящими вокруг костра людьми… Вернее, лица двоих или троих вроде бы смутно знакомы, но в прошлом году их в Бежинке точно не было. В позапрошлом тоже…

После первых услышанных реплик все становится понятно и ясно.

Гусятники…

Родственная утятникам охотничья каста, но все же иная.

У них, когда нет возможности для выезда на гусиную стрельбу в отдаленные регионы, возникает при открытии летне-осенней охоты проблема. Вот какая: гуси гнездятся в Ленобласти в глухих углах и в малом числе, да еще, как на грех, норовят выбирать для своих гнездовий заповедники. Зато область лежит на пути сезонных миграций гусей и казарок, на самой, так сказать, столбовой дороге. И любители гусиной охоты стреляют в наших краях пролетных птиц: весной – тянущихся в тундру, к гнездовьям, осенью – возвращающихся на южные зимовья.

Если учесть, что в своих путешествиях гуси делают многодневные «привалы» – отдохнуть, откормиться, набраться сил для дальнейшего пути – то охоты случаются очень даже удачные.

А проблема в том, что год на год не приходится. Иногда в тундре уже в августе ложится иней на растительность и первый ледок на озерца и болотца, – и гуси вместе с прочей перелетной птицей начинают собираться в дорогу. А иногда – как в этом году – лето затягивается, и к открытию охоты гусиных стай нет даже на подлете…