Они не уйдут - Белоусов Александр Федорович - Страница 17

Игнатий и Коля свернули с тракта и углубились в долину. Ехали руслом каменистого ручейка. Совсем близко с обеих сторон подступали вековые ели, покрытые клочьями седого мха.

— Стой! — вдруг прошептал Игнатий и проворно взял карабин наизготовку.

Из — за поворота показался человек. Поверх длинной черной рубахи он был подпоясан толстой веревкой, за которую заткнул топор. Увидев ребят, он остановился и схватился за рукоятку топора.

— Ну-ну, батя! — предостерегающе и негромко сказал Игнатий.

Незнакомец медленно опустил руку.

— Никак, красные? — неуверенно спросил он.

Было в нем что-то простодушное, искреннее. Игнатий подъехал к нему поближе.

— Паренек ко мне пристал, значит, — сбивчиво начал незнакомец. — По одеже — мастеровой вроде бы. Дом у меня тут. А он ночью шел горами, сорвался. Как раз напротив двора. Доктора надо — умирает парень-то.

— Мишка! — воскликнул Коля.

До избы оказалось не так уж далеко. Стояла она в верховьях ручейка. Грозно вздымался за ней голый, усыпанный глыбами камня склон. Постройки были старинные, осевшие от времени и непогоды. В стороне дымил удушливым смрадом угольный курень: война не война, а хозяин продолжал свою работу, припасал уголь для зимней продажи.

Мишка лежал в горнице. Он тяжело и прерывисто дышал. Хозяин, как мог, прибинтовал ему к груди разбитую руку, обвязал чистыми тряпками голову. Трудно было узнать Мишку — настолько он исхудал, так плотно были обтянуты желтой кожей его выступающие скулы.

— Ночь-то больно темная была и ветреная, — рассказывал куренщик. — Тут и мне по горам не пройти. А ему, мастеровому, куда же? И кто его гнал в такую пору? Ох, неспроста тут что-то. Вона откуда летел! Грудь, главное, повредил и опять же голову, тоже не шутка…

Куренщик показал на высящийся над домом каменистый склон.

Игнатий уехал. Только к вечеру он вернулся с доктором, которому командир наказал сделать все возможное. Доктор долго ощупывал Мишку, припадал ухом к его груди.

Когда он выпрямился, лицо было серьезно и печально.

— Плохо? — вырвалось у Коли.

— Как же мы доставим его в город? — спросил вместо ответа доктор.

Куренщик связал из легких сухих жердей что-то вроде носилок.

Уже в сумерках Мишку понесли на руках руслом ручья к тракту. Там ждала повозка. Коля долго провожал повозку взглядом, не зная, встретится ли он еще с разбитным, злым на язык, но таким хорошим товарищем.

Игнатий тронул его за плечо: пора было ехать, они и так далеко отстали от отряда. Коля чувствовал, что за день смертельно устал, и очень обрадовался, увидев впереди огни большого привала.

Следующее утро выдалось хмурое. Едва отряд выступил, пошел дождь. Ехать с каждой минутой становилось все труднее. Копыта коней чавкали в раскисшей лесной земле. С каждого куста окатывало потоком брызг.

— Если их дождик застал у Коровьей речки, то там они сейчас и есть, — говорил машинист-проводник командиру. — Там в сухую погоду, после трех-четырех недель вёдра еще можно бывает и с телегой проехать. А чуть дождик — прет водичка, вздымается болотина.

Командир хмурился, прислушиваясь к шуму дождя и чавканью копыт.

— А далеко еще? — спросил он.

— Версты четыре.

Успенский, ехавший рядом с командиром, обернулся к Коле и Игнатию:

— А вы, мальцы, останьтесь пока. Не дело вам вперед сейчас лезть!

И было в его голосе, напряженном и звенящем, что-то такое, что даже Игнатий сразу придержал коня, пропуская мимо себя колонну бойцов.

Впереди хлопнул сначала одиночный выстрел, потом они затрещали пачками. Разбрызгивая грязь, нахлестывая коней, мимо мальчиков понеслись бойцы, рассыпаясь цепью.

— Ну, и мы едем! — нетерпеливо сказал Игнатий. — Эх, если б мне не тебя сторожить — был бы сейчас тама…

В голосе его слышалась откровенная досада, но Коля не обиделся — не до того было.

Они поехали быстрее. Тракт здесь выходил в широкую и плоскую долину. Она раздольно светлела впереди, и видно было, как висят над ней лохматые клочья низких дождевых туч, как тянутся от них к земле бледные нити дождя. Перестрелка стихла так же быстро, как и разгорелась.

Коровья речка образовала широкую болотистую пойму. В старое время, когда строили тракт, через болотину выложили длинную гать из толстых трехсаженных бревен. На ней могли разъехаться и самые громоздкие подводы. Было время, за гатью ухаживали, подновляли ее. Но забросили тракт, и гать постепенно сгнила. Здесь, на этой гиблой переправе, и застали конники сотни три белых солдат.

Когда Коля и Игнатий пробились, наконец, к началу гати, там кучей жались оборванные и грязные колчаковцы. Их винтовки, заплечные мешки, котелки и другая солдатская рухлядь были свалены в кучу.

Основная же масса колчаковцев была впереди — она успела миновать гиблое место. Но какой ценой! Никогда Коля не видел столько брошенного скарба. На подступах к гати и дальше, на болоте, валялись полузасосанные грязью пушки и повозки, походные кухни, снарядные ящики.

— Товарищ командир! Они и винтовки побросали! — сказал один из бойцов. — Совсем, значит, запаниковали. Каюк всей ихней армии…

Он поднял из лужи одну из винтовок, вытряхнул на ладонь патроны.

— Ремингтон, английская, — сказал он, взвешивая патроны на ладони. — Так что и англичанка не помогла благородиям…

Их много валялось, винтовок, — тысячи. Грудами лежали цинковые ящики, полные патронов, подсумки. И командир думал о том, что когда теряют пушки — это еще не значит, что армия погибла. Но брошенные винтовки говорят о другом. Дальше пошла уже не армия, а толпа, без командиров, не управляемая. Надо ждать теперь, что к Тагилу и Кушве, к железнодорожным станциям между Бисером и горой Благодатью день за днем будут выходить из леса оборванные изможденные люди, станут клясться и божиться, что шли воевать против Советской власти не по своей воле…

Его раздумья неожиданно прервал звонкий свист. Один из пленных, моложавый, одетый в порванную и заляпанную грязью солдатскую шинель, безучастно глядел на заваленную армейским барахлом низину и пронзительно насвистывал.

Услышав свист, Коля Стародумов вздрогнул. Ему сразу вспомнилась морозная ночь, сани, на которых они с Пашкой везли пулемет к третьей версте, перчатка офицера, поглаживающая пулеметный кожух, высокий голос: «Оставьте, поручик! Я сам — много ли их тут!»

Коля тронул командира за локоть.

— Офицер это! Наших расстреливал! Тятьку моего…

Свист сразу оборвался. Человек в солдатской шинели повернулся на звонкий выкрик.

— Офицер? — спросил командир. — Что так вырядился? Офицер, спрашиваю?

Тот молчал. Другие пленные, степенные бородатые мужики, сторонились его.

— Благородие, — сказал наконец один из них хмуро. — Как есть — офицер. С бронепоезда. Недавно к нам прибился.

Когда специальный наряд повел пленных к Чусовой, командир распорядился вести офицера отдельно.

— Вздумает бежать, оглушите и свяжите. Но привезите живым, его рабочие должны судить…

Бойцы рассыпались по низине, рылись в брошенном колчаковцами добре. Но командир уже нетерпеливо посматривал на часы.

— По коням! — закричал он. — Без нас здесь все приберут. Надо, товарищи, пройти весь тракт… До конца! Чтобы чисто было!

Сильные кавалерийские кони храпели, вступая на неверную полусгнившую гать, проваливались порой по брюхо, но продвигались вперед. К вечеру тяжелая топь осталась позади…

Никогда раньше не видел Коля столько красных флагов. Ясным солнечным утром вышли на крутой берег светлой Усьвы, на старое кладбище, тысячи металлургов и железнодорожников.

Шли туда, где у самого обрыва темнела земля братских могил. Много тут лежало чусовлян, замученных колчаковцами. Были среди погибших большевики и комсомольцы, ставившие Советскую власть в этих краях. Но много было и простых людей, арестованных по наговору или ложному доносу, расстрелянных так, «для острастки».