Пасифик (СИ) - "reinmaster" - Страница 26

— Осторожнее!

Кто-то ухватил его за волосы, отвёл хлопающую по щеке ткань капюшона.

Хаген зажмурился. Солнце било ему в лицо, и в черноте под сомкнутыми веками плавали пульсирующие зелёные пятна.

— Прямо в глаз, как белку! — возликовал Мориц. Потом его голос приблизился и стал озабоченным:

— Э, дурни, вы же его убьёте! Глядите, сомлел. Краузе, дубина…

— Ничего, оклемается. Он сломал мне кость…

— Мозговую. Да подними же его, идиот, он сейчас задохнётся!

Что-то произошло, и боль утихла. Стало намного легче жить, хотя внутренности валялись где-то снаружи. «Значит, можно без них», — вяло подумал Хаген. Для верности подождал ещё немного и открыл глаза.

Небо никуда не падало. Оно мёртво висело, нанизанное на острия излучателей, медленно теряя краски, выцветая до блекло-серого. И лишь вдали, на горизонте, в змеистой трещине, раздвигающей толщу вязких воздушных масс, ещё виднелась сочная пурпурная начинка.

Оловянные солдатики столпились вокруг, подпирая друг друга локтями. Но ближе всех стоял Франц, скульптурно-совершенный, нахмуренный и свежий как апрельский день. Самое яркое пятно на грязной скатерти.

— Иди сюда, — прошептал Хаген.

Голоса не было. Он выбросил его вместе с лёгкими.

— Всё хорошо, — пробормотал Рогге. Это его руки поддерживали Хагена за пояс и воротник, не давая упасть. — Немного терпения. Вы поймёте, просто не сразу. Вы обязательно поймёте.

— Что такое? — предупредительно спросил Франц.

Его гипсовый лоб был прекрасен и не омрачён никакой тенью. На гипсовых губах играла лёгкая улыбка. И только гипсовые ресницы выглядели украденными у другой статуи.

— Что?

Он наклонился ближе.

Хаген напрягся и плюнул ему в лицо.

Болело всё.

Склонившись вправо и слегка отогнувшись, можно было поймать точку, в которой боль чуть-чуть стихала, но тогда начинало ныть под ложечкой с другой стороны всё сильнее и сильнее, как будто сломанная пружина острым краем царапала слизистую и сжималась опять, защемляя что-то внутри. Тогда приходилось менять положение тела, дыша аккуратно, сквозь зубы, чтобы не застонать.

Туда-сюда. Без отдыха, без облегчения, подобно маятнику. Вправо и влево, елозить лопатками по сырой штукатурке, выбоинам, вмятинам и островкам засохшей краски. Туда. Сюда.

Скула тоже болела, и это немного отвлекало.

Чуть-чуть.

— Сам виноват, — беззлобно сказал Мориц.

Он развалился среди ящиков, задрав ноги выше головы, и ковырял под ногтями зубочисткой, изредка бросая на Хагена взгляд из-под приопущенных век.

Когда-то здесь располагалась районная почта. Две или даже три волоокие форменные барышни штемпелевали конверты, шлёпали горячие сургучные блямбы на посылки и бандероли, утрамбовывали вещи в холщовые мешки, забывшись, слюнили химический карандаш, а потом плевались от горечи, высунув кончики синих языков. В помещении до сих пор витал запах клея, чернил и особой почтовой пыли, вобравшей в себя угольную взвесь, копоть и смолисто-битумные испарения железной дороги.

Где-то поблизости рельсы. От точки до точки. Пасифик. Больно. Как больно…

Штукатурка кусала затылок. От бетонного пола веяло подземной стужей.

«Я не умру. Не умру. — Пол слегка дрожал, когда автоматика переводила стрелку и гусеничное тело многозвенного состава меняло траекторию, спеша доставить необходимое, из-за Стены и местное: продукты, медикаменты, хлопок, металлы и стройматериалы, топливо, бронетехнику, боеприпасы, горчичный газ, жидкий хлор, фосген — крытыми вагонами, платформами, цистернами. — Не умру. Я не умру. Не умру…»

Переехало поездом. Бывает. Нужно дышать: вдох, выдох… выдох — вдох, и опять…

На железном столе, прикрытом листом толя, громоздились уродливые в своей допотопности, но отменно сохранившиеся весы, окружённые стопами пожелтевшей бумаги. Бумага валялась везде — перевязанная бечёвкой, намотанная на бобины, в огромных картонных ящиках и просто россыпью. Даже облупившиеся стены были оклеены ею — слепыми плакатами, табличками, инструкциями со схематичным изображением человека, надевающего противогаз, делающего непрямой массаж сердца, искусственное дыхание способом «изо рта в рот». Из вороха наброшенных на рогатую вешалку спецовок выглядывал кривой раструб огнетушителя.

Хаген сглотнул. Горло полыхало, и химическая пена пришлась бы весьма кстати — холодная, мокрая, пузырящаяся сжатым воздухом, пусть и дрянная, мыльная, но во рту и так уже имелся привкус железа, соли, горького миндаля. По крайней мере, зубы были на месте и щека не «токала», а это означало, что удар был нанесён не кулаком, а развёрнутой ладонью, хлёстко, как бьют девчонки. «Портач! — подумал он мстительно. — Недоделок. Слякоть!»

Настроение почти улучшилось, но тут он сообразил, что в планы надсмотрщика, возможно, и не входило калечить. Унизить — вот это вернее.

Что ж, у него получилось. У меня — не факт, а у него — да.

— Как тебя зовут? — спросил Мориц.

Вытащив из кармана плоскую флягу, он с наслаждением, судорожно двигая кадыком, сделал несколько больших глотков. На лбу и висках тотчас проступила испарина.

— Хаген.

— Хорошее имя, — одобрил Мориц. В его голосе не было насмешки, лишь констатация факта.

— У него есть и получше, — сказал Франц.

Дрожащий свет, с трудом пробивающийся сквозь решетчатое окно, перекрасил его кожу в цвета оловянной группы — бессонно-серый и — прожилками — венозно-синий. Под истончившейся пергаментной оболочкой проглядывала контурная карта сосудов.

— Как твоё имя? Личное имя, солдат?

Франц спрыгнул с барьерной стойки. Пружинящим, хищным шагом прошёлся от стены до стены. Его лицо осунулось и заострилось, теперь он выглядел собранным, раздражённым и, вместе с тем, неуверенным, как человек, решающий слишком сложную задачу. К сожалению, со скулами у него было всё в порядке. Хаген отвернулся.

— Твоё имя?

Франц нагнулся над ним, крепко взял за подбородок, вздёрнул голову, принуждая смотреть в глаза.

— Личное имя?

— Гаммельсваде.

— Как?

— Риппенбист… или Шнюрбейн.

— Или?

— Или. Румпельштильцхен. Да. Гейнц. Или Кунц. Одно из трёх.

Порхнул смешок — из угла в угол. Франц резко шевельнулся, и Хаген вздрогнул, ожидая повторного удара. Его не последовало. Прохладная рука мягко провела по щеке, подбородку и исчезла прежде, чем он успел укусить перчатку.

— Кальт даёт право на ошибку, — сказал Франц, — но только раз. Мне позволено ошибиться дважды. Мы, вроде бы, поладили, и я тоже дам тебе ещё один шанс. Два раза ты окарался. Так будь умником на третий.

— Когда меня бьют, я плохо соображаю.

— Я просто объяснил правила игры, — тихо произнёс Франц. — А бить по-настоящему пока не начинал.

Хаген моргнул, когда чёрная перчатка ощутимо хлопнула его по щеке. Ещё не удар, но уже не ласка.

— И опять задам вопрос. Как тебя зовут?

— Никак.

Следующий шлепок пришёлся по больному месту. Хаген зашипел сквозь стиснутые зубы. Ему показалось, что кожа треснула, и по линии разрыва выступила сукровица.

— Я могу делать так очень долго. Бесконечно долго. Я же обещал, что позабочусь о тебе. Считай это частью стажировки. Ускоренное обучение в полевых условиях. Не держи зла.

Франц присел на корточки. Его медальное лицо оказалось прямо напротив. Теперь оно было тусклым, покрытым пятнами окиси, но губы были плотно сжаты, а в прищуренных глазах мерцала раскаленная добела ярость с мельчайшими ледяными прожилками — вкраплениями удовольствия.

— Не упрямься, солдат! Кто сказал «А», скажет и «Б». Мы уже одной ногой на Территории, а дальше — либо ты танцуешь со мной, либо не танцуешь вовсе. Любишь, когда тебе причиняют боль? А может быть, ты герой?

— Нет.

— Нет? Я очень рад. Тогда, пожалуйста, будь любезен, сделай шаг мне навстречу. Назови личное имя. Можешь прошептать на ухо, я никому не скажу. Меня зовут Франц, Франц Йегер, а как зовут тебя? Хорошенько подумай, прежде чем открыть рот. Внимательно выслушай вопрос. Так как. Тебя. Зовут?