Eden (ЛП) - "obsessmuch" - Страница 14

Он отводит свой взгляд. Неужели, я смогла до него достучаться?

— Вы сможете смотреть мне в глаза после того, что сделали со мной сегодня? — я спрашиваю тихо.

В какой то момент кажется, что он не может. В любом случае, он избегает смотреть прямо в мои глаза.

— Пожалуйста, — я продолжаю, мой голос срывается. — Пожалуйста…

— Отстаньте от меня! — он говорит и сильно пинает меня по ребрам. Я кричу от боли и падаю набок. Я вновь смотрю на него. От выражения чистой ненависти на его лице у меня стынет кровь. — Меня должны тронуть эти Ваши жалкие «пожалуйста»? Как Вы смеете просить меня о сострадании? Вы мне омерзительны!

Он отворачивается от меня, идет к перу и пергаменту; сворачивает их и отправляет в мантию.

Я смутно задумываюсь о том, как много из этого допроса он покажет Волдеморту. Возможно, он уничтожит все, что не относится к прямому приказу. Я не думаю, что он хочет показывать ему все наши диалоги — некоторые из них могут быть для него крайне смущающими.

— Мы закончим наш допрос завтра, — его губы едва двигаются, пока он говорит, и он все не смотрит на меня. — И я смею надеяться на более плодотворное сотрудничество с Вами, когда мы продолжим. А пока…

Он направляет палочку на пол, и на камнях появляется кубок с водой и маленький кусок хлеба.

— Ты можешь думать обо мне, что хочешь, грязнокровка, — он открывает дверь моей камеры палочкой. — Но ты не можешь упрекнуть меня в негостеприимности.

Дверь за ним захлопывается, щелкает замок. Я вновь заперта.

Несколько мгновений я лежу неподвижно, скрючившись на полу. А потом задираю голову вверх и слепо смотрю в потолок, пока слезы безмолвно катятся из моих глаз.

Я ничего не чувствую. Боль вводит в оцепенение.

Но я могу думать…

Я не должна думать. Если я начну размышлять, мне придется принять все, что я натворила.

Но я должна принять это. Это неизбежно. Понимание настигнет меня, уничтожит меня. Наверное, моя голова взорвется от осознания того, что я сделала.

Я предала своих друзей. Я обещала себе, что никогда, никогда не выдам информацию, которая может хоть как-то им навредить. Но я это сделала, и так легко.

Я переворачиваюсь на живот и встаю на четвереньки. Я тяжело ползу к своей кровати. Как только я достигаю ее, я вижу надпись на камне,

Не дайте им победить!

Я подвела всех.

Я позволяю себе рухнуть на соломенную постель, благодарная за сравнительную мягкость и тепло. Сразу сворачиваюсь клубочком, натягивая одеяло до подбородка, желая утонуть в бесконечной темноте, где больше нет боли.

Я начинаю всхлипывать. И ничего не могу с этим поделать. Слезы катятся по моим щекам, и покалывает в носу. Я рыдаю всю ночь, но никто меня не слышит.

* — "Как важно быть серьезным" (с) О. Уайлд

Я должна пошевелиться. Все тело ломит от того, что я уже несколько часов лежу неподвижно.

Подтягиваю колени к груди. Даже малейшее движение дается мне с огромным трудом.

Возможно, однажды, меня начнет тошнить от вида потолка. Но сейчас я в этом не уверена. Я часами смотрю на него, но не вижу ровным счетом ничего.

Я двигалась только по необходимости — когда каждые несколько часов приходила женщина, молчаливая и угрюмая, которая водила меня в ванную и туалет. И один раз я заставила себя поесть то, что он мне оставил.

Я не сплю. Как я могу спать, когда в моей голове так шумно, что я не слышу собственных мыслей?

Сначала я плакала. Снова и снова, пока в конец не изнурила себя рыданиями. И теперь у меня такое чувство, что во мне вообще не осталось слез. Я выплакала все, и, кажется, никогда больше не смогу пролить ни слезинки.

Сначала, казалось, лишь тело потеряло способность двигаться, отныне же мой разум тоже поддался оцепенению. Время будто окутало меня туманным коконом.

Я чувствую пустоту внутри. И одиночество. А еще… я ощущаю себя потерянной.

Я сбрасываю с себя покрывало, более не в состоянии выносить эту жару. Я насквозь промокла от пота еще несколько часов назад.

Мне нужна еда. И вода. Стакана воды и корки хлеба не достаточно, чтобы поддерживать во мне способность двигаться. От голода болит голова… или от чего-то еще — я не знаю.

Да и не слишком меня это волнует.

Впервые в жизни я мечтаю о том, чтобы мой разум отключился, и позволил мне спокойно заснуть, а не ворочаться с боку на бок в бесконечных раздумьях.

Зачем я сделала это?

Почему не сдержалась?

Что они собираются делать с теми, чьи имена я выдала?

Почему я не смогла быть храброй, когда это было так необходимо?

Я никогда больше не смогу заснуть.

Что за шум?

Я перевела воспаленные глаза на дверь камеры. Шаги.

Может, это и не ко мне. Я не единственная заключенная в этом коридоре. Я часто слышу, как кто-то ходит за дверью, но никто не приходит ко мне. Зато крики тех, кому наносят «визиты» свободно проникают сквозь стены камер..

Этого вполне достаточно, чтобы сойти с ума.

На этот раз их было двое. Один ступал энергично и четко, другой же — тяжело.

Думаю, я узнаю первого.

Я медленно сажусь, слегка застонав от боли, потому, что я уже несколько часов лежала неподвижно.

Звуки шагов замирают перед моей дверью, и я вижу бледное лицо сквозь зарешеченное окошко.

Он вернулся. И ему нужно больше.

В этот раз я должна быть сильнее. Теперь я знаю, чего ожидать. Я должна бороться, и на этот раз выиграть.

Несмотря на боль в теле, я быстро поднимаюсь на ноги, вытирая пот со лба. В голове зашумело.

Господи Иисусе, надеюсь, я не заболеваю, ибо это последнее, что мне сейчас нужно.

Дверь открывается со щелчком, и Люциус входит в комнату. Но на этот раз он не один. С ним еще один волшебник в черной мантии и без маски. Он почти одного роста с Люциусом, и приблизительно того же возраста. Я откуда-то знаю это бледное, с искаженными чертами лицо, но не могу вспомнить его имя.

— Доброе утро, мисс Грейнджер, — нараспев произносит Люциус. — Уверен, Вы помните Антонина Долохова? Кажется, вы встречались в Министерстве Магии.

Боже, я помню. Как я могу забыть? Это было словно удар плетью, а потом невыносимая боль и темнота. Я тогда не видела его лица вживую, но его фотография была напечатана в Ежедневном Пророке почти за год до этого.

Он, должно быть, сбежал из тюрьмы вместе с Люциусом. Возможно, он был одним из тех, кого упоминали в Пророке.

Господи, кажется, я читала эту статью в другой жизни.

— Ну, надо же, а ты похорошела с тех пор, как я в последний раз видел тебя, моя дорогая, — оскалился Долохов. — Я не осуждаю тебя, Люциус, за то, что ты решил приберечь ее для себя. Она весьма…очаровательна.

О, ради Бога.

Он так смотрит на меня, что я ощущаю себя грязной и смущенной одновременно. Его взгляд оценивающе скользит по мне. Сверху вниз. Словно липкая, мерзкая змея.

Люциус скептически приподнимает брови.

— Ну, каждому свое. О вкусах не спорят.

Ненависть наполняет меня, теплыми импульсами проносясь в жилах, заставляя мое измученное тело напрячься.

Ты самодовольный, заносчивый…

Долохов идет ко мне. Медленно.

— Ты ведь знаешь, что она грязнокровка, Антонин? — спрашивает Люциус.

— Но я ведь могу просто посмотреть. Не касаясь…

Что??

Я вжимаюсь в стену позади меня, обхватывая себя руками. Я не хочу, чтобы он подходил близко. Одна мысль об этом вызывает отвращение.

Люциус прислоняется к стене, забавляясь моим положением.

Но, в то же время, в выражении его лица есть что-то, похожее на… недовольство?

Сейчас Долохов очень близко ко мне. Я могу разглядеть каждую мельчайшую черточку его лица. Он моложе Люциуса, но, думаю, ненамного. Я встречаюсь с ним взглядом в надежде, что в моих глазах он прочтет вызов.