Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм - Страница 27

— Это колдовство! Это наглый обман! Наказать его за это! В тюрьму посадить! — кричали все, и бургомистр был того же мнения.

Шестеро солдат понесли обезьяну в жилище дядюшки его и, провожаемые толпою народа, подошли к дому. Всем хотелось видеть, что будет дальше, как объяснится дело. Бургомистр позвонил у входной двери — но ответа не было, никто не показывался. Рассердясь, он велел взломать дверь, и весь народ повалил в дом, но каково же их было удивление когда они не нашли никого в доме! Почтенный дядюшка исчез, а на столе его лежал большой конверт на имя бургомистра, который тотчас же вскрыли и стали читать.

«Дорогие мои сограждане!

Вы конечно узнаете еще до моего письма, кто таков мой племянник и откуда он родом. Пусть эта шутка послужит вам уроком — впредь оставлять всякого жить по своему, как ему хочется, а не как вам угодно. Ваша мелочная жизнь, сплетни и дрязги были не по мне; я не мог жить в вашем обществе, но в замен я обучил обезьяну, которая вам вполне меня заменила, вы достойно оценили, полюбили ее. Прощайте, постарайтесь воспользоваться этим уроком по мере сил своих».

Стыдно было грюнвизельцам. Неплохо насмеялись над ними! Молодежь бросила подражать обезьяне, все сняли очки, перестали качаться на стульях и вытягивать на всю комнату ноги, не раскладывали более локти на стол и отвечали скромно, когда старшие спрашивали. Обезьяну отдали ученому, у которого она живет и до сих пор, гуляет по его двору и показывается как редкость.

Невольник замолчал, и громкий хохот поднялся в зале.

— Странные же люди бывают в Европе, — сказал один из нашей молодежи, — признаюсь, не желал бы я быть между бургомистрами, пасторами и их глупыми бабами.

— Да это дикий, варварский народ, — возразил купец, — образованному турку или персиянину трудно жить между ними!

— Вон этот красивый невольник расскажет нам кое-что об европейских обычаях, — сказал старик, — надсмотрщик их мне говорил, что он, хотя родом и мусульманин, но долго жил в Европе.

— Как? Шейх отпускает на волю этого красавца? Как безрассудно! Я не видывал такого славного, приятного лица! Посмотрите какие у него умные, выразительные глаза, какой чудный лоб, как он статен и красив — это была бы краса всего дома. Зачем именно его отпускает шейх? Разве он не может облегчить его участь, освободив его от тяжелой работы, оставив однако же при себе?

— Не осуждайте шейха, первого мудреца всего Египта, — сказал старик, — отпуская рабов своих, он надеется на Благословение Аллаха, что он вернет ему сына такого же прекрасного, быть может, как раб этот. Зачем же ему скупиться и освобождать рабов, старых и увечных, когда его сын молодой, умный, видный и красивый, также находится в неволе и напрасно ждет свободы. Нет, друзья мои, ничего не должно делать на половину: если хочешь делать доброе дело, то делай его вполне.

— Заметьте однако, — возразил молодой купец, — что сам шейх не спускает глаз с этого невольника: должно быть ему в самом деле жаль расстаться с ним.

— Напрасно ты так думаешь. Неужто он жалеет денег? Он каждый день получает втрое больше того, чего стоит этот раб; нет, у него сердце болит за сына. Глядя на молодого невольника, он думает о том, не найдется ли добрая душа, которая бы выкупила и освободила и его сына!

— Может быть ты прав, старик, и мне стыдно, что я всегда вижу только одно дурное в людях, хотя общим числом, мне кажется, на свете больше дурных людей чем хороших, не так ли?

— Нет, не так, я напротив всегда вижу скорее хорошее в людях чем дурное. В былое время я бы согласился с вами, я много претерпел от злых и дурных людей: я не любил их, я ненавидел свет; но пришло время, я опомнился; неужто Аллах, сама премудрость и справедливость, потерпит на земле таких злых созданий? Я стал передумывать все пережитое и увидел, что доселе замечал лишь зло, все добрые, благородные черты в людях я не видал. Я стал глядеть на все другими глазами, стал видеть добро — и весь свет для меня словно переменился, и с тех пор, признаюсь, я реже ошибался в людях; я часто грешил, осуждая их, и стал справедливее к ним, думая добро о них.

Тут старца перебили; за ним пришли, сам Али-Бану требовал его к себе, и молодежь видела, как шейх усадил его возле себя. В удивлении они смотрели друг на друга. «Кто же он такой? — говорили они, — мы думали, он простой нищий, между тем сам Али-Бану его так чтит!»

И они обратились с вопросом к надсмотрщику над рабами шейха.

— Как, вы не знаете этого человека? Ведь вы же с ним разговаривали? Шейх это заметил и сказал, что вы должно быть достойные люди, коли с вами знается этот старец.

— Да кто же он? Скажи на милость!

— Известный дервиш Мустафа, бывший воспитатель сына Али-Бану.

— Как, это Мустафа? Известный ученый? Это он говорил с нами? И так просто и понятно, точно наш брат?

Не успели говорившие опомниться, как новый посол от Али-Бану пришел за ними. Шейх желал их видеть и поговорить с ними. Они смутились. Говорить с таким важным лицом при многолюдном собрании — было нелегко. Собравшись с духом, они пошли. Али-Бану сидел на богатых подушках, возле него ученый старец в изношенном платье также на богатых подушках, и грубые сандалии его лежали на дорогом персидском ковре. Но его славное старческое лицо было достойно такой чести.

Едва молодые люди подошли к ним, как сам шейх приветствовал их, сказав, что рад их видеть у себя и жалеет, что Мустафа их прежде не привел к нему.

— Который же из вас писатель? — продолжал он.

— Я, к вашим услугам, — отозвался тот.

— Так ты любишь читать книги и охотно слушаешь сказки? — продолжал шейх. Молодой писатель покраснел.

— Да, я охотно читаю книги и нахожу, что это самое полезное занятие, чтение развивает ум и образовывает вкус, но впрочем я не осуждаю и того, кто…

— Довольно, — перебил его шейх и обратясь к другому продолжал:

— А ты кто?

— Я помощник врача.

— Так! Стало быть ты любишь угощать друзей хорошим столом?

И этот в свою очередь смешался и увидал, что старик выдал их, но он не растерялся и, скрестив руки, поклонился шейху и сказал:

— Да, я считаю это великим счастием, кто может весело жить и доставлять удовольствие и другим. Но я беден, все мое угощение — арбуз или дыня, более я не в состояние подать.

Шейх засмеялся такому простодушному ответу и обратился к купцу.

— А ты любишь музыку и пляску?

— Как я вижу, всех нас выдали, но признаюсь, что это правда: меня ничто так не утешает, как хорошая музыка; я люблю также и пляску, но впрочем не осуждаю и тех, кто…

— Довольно, — сказал шейх, махнув рукою, — я понимаю, ты хочешь сказать, что у всякого свой вкус, правда. А ты любишь ездить, путешествовать? — обратился он к последнему, — кто ты такой?

— Я художник, пишу картины на полотне и расписываю также стены; мне бы и хотелось поездить по чужим землям, чтобы научиться у других людей; списывать хорошие картины легче, чем самому рисовать.

Шейх пристально посмотрел на молодых людей, и взор его стал мрачен, и задумчив.

— У меня также был сын ваших лет и будь он тут, вы бы остались у меня, были бы его товарищами: с одним он стал бы читать, с другим веселиться, с третьим ездить по чужим землям; но Аллаху не угодно было, чтобы я радовался на сына своего, и я не ропщу. Исполнить ваше желание я могу, а потому ты будешь отныне заведывать моей библиотекой, — сказал шейх, обращаясь к писателю. — Можешь покупать и увеличивать ее как желаешь, и вся твоя обязанность будет по временам рассказывать мне прочитанное.

Ты любишь сам хорошо поесть и других угощать, а потому занимайся этим в моем дворце. Я сам живу скучно и одиноко, но по положению своему должен жить открыто; предоставляю тебе заботиться об обедах и пирах, на которые можешь приглашать своих друзей и угощать их не одними арбузами. Купца, конечно, я не могу отрывать от его занятий; но по вечерам мои певцы, музыканты и танцоры все к твоим услугам, — сказал он купцу и затем обратясь к художнику докончил. — Тебе казначей мой выдаст сегодня же тысячу золотых на путешествие, кроме того ты получишь две лошади и невольника. Поезжай, смотри, учись и что завидишь хорошего, срисуй для меня.